– Но почему Новый Завет, почему не Ветхий? – спросил Яков.

– От Ветхого не будет тебе никакой пользы, – сказал Житняк. – Устарел он давно, одни бородатые, седые евреи там бегают, только Б-гу надоедают. И блуда полно в твоем Ветхом Завете, какая уж святость? Хочешь истинное Б-жье слово читать, читай евангелия. Старуха моя так и велела тебе передать.

Яков сначала не хотел открывать книгу, он с детства привык бояться Иисуса Христа, как чужака, отступника, таинственного врага евреев. Но книга была рядом, и все глубже делалась его скука, все сильней любопытство. Наконец он открыл книгу и стал читать. Он сидел за столом и пробирался сквозь темноту на странице, но не подолгу, трудно бывало сосредоточиться. Однако судьба Иисуса захватила его, и он прочитал о ней во всех четырех евангелиях. Странный еврей был этот Иисус, без чувства юмора и фанатик, но мастеру нравились эти поучения, и он завороженно читал об исцелении расслабленного, и слепого, о бесноватых, которые падали в огонь и воду. Ему нравились хлебы и рыба, и воскрешение мертвого. С трепетом он читал, как оплевывали Иисуса, били палками; и повесили на кресте, и оставили на кресте в темноте ночи. Он взывал к Б-гу, просил о помощи – все напрасно. Висит человек в темноте, плачет, зовет на помощь, а Б-г за этой горою. Он слышит, да, но он же все на свете слышит. Что может он услышать такого, чего до сих пор не слышал? И умер Христос, и Христа сняли с креста. Мастер утер глаза. А потом он подумал – если такое случилось, и это часть их религии, и они в это верят, как они могут держать меня в тюрьме, зная, что я невиновен? Почему у них жалости нет и они не отпускают меня?

Хотя у него сильно сдала память, он старался заучить наизусть кое-какие стихи из евангелий, из тех, что ему понравились. Так и мозги заняты, и тренируется память. Выучит – и про себя повторяет. Как-то он начал говорить стихи вслух. Житняк, сидя в коридоре на стуле, строгая ножичком прутик, услышал, как мастер произносит Заповеди Блаженства, дослушал все до конца, а потом велел ему заткнуться. Если Яков ночью не мог заснуть или он поспит немного, а потом его что-то разбудит, часть времени он читал у себя в камере, и Кожин громко дышал, прижав ухо к глазку. Как-то ночью стражник, в последнее время хмурый и озабоченный, прогудел из-за двери своим басом:

– Как так: еврей, христианского ребенка убил, а ходит по камере и Христовы слова повторяет?

– Я не притронулся к этому мальчику, – сказал мастер.

– А все говорят – убил. Говорят, ребе ваш тебя тайно послал, мол, иди и убей, и, мол, совесть не будет мучить. Слышал я, будто рабочий ты человек, Бок, а вот пошел и убил, и по вашему учению и греха в том нет, христианина убить. Кровь в мацу – так положено по религии вашей. Я про это сызмальства слышал.

– В Ветхом Завете нам не разрешается употреблять кровь в пищу. Это запрещено, – сказал Яков. – А вот это как? «…истинно, истинно говорю вам: если не будете есть крови Сына Человеческого и пить крови Его, то не будете иметь в себе жизни. Ядущий Мою плоть и пиющий Мою кровь имеет жизнь вечную; и Я воскрешу его в последний день. Ибо плоть Моя истинно есть пища, и кровь Моя истинно есть питие. Ядущий Мою плоть и пиющий Мою кровь пребывает во Мне и Я в нем». [23]

– Эка куда загнул, – сказал Кожин. – Тут про хлеб и вино речь идет, а не про какую там плоть-кровь. Да! И ты-то откуда слова эти знаешь, вот что сейчас говорил? Дьявол если еврея Писанию учит, оба все переиначат.

– Кровь есть кровь. Я все сказал так, как написано.

– Почем ты знаешь?

– Я прочитал это в Евангелии от Иоанна.

– Зачем еврею Евангелие читать?

– Я его читал для того, чтобы узнать, что такое христианин.

– Христианин – человек, тот, который Христа любит.

– Но как можно любить Христа и держать невинного человека в застенке?

– Не бывает христоубивец невинный, – сказал Кожин и прикрыл глазок.

Но на другую ночь, когда дождь ровно гремел во дворе и капало с потолка, стражник вошел к Якову послушать, что он еще запомнил.

– Я в церкви сколько лет уже не был, – сказал Кожин, – не очень чтобы попов люблю и ладана запах, а слова Христа вот люблю послушать.

– «Кто из вас обличит Меня в неправде? – сказал Яков. – Если Я говорю истину, почему вы не верите Мне?» [24]

– Это он так сказал?

– Да.

– Давай еще что-нибудь.

– «Доколе не прейдет небо и земля, ни одна йота не прейдет из закона, пока не исполнится все». [25]

– Вот ты говоришь слова, а выходит все будто как по-другому, я не так помню.

– Слова те же самые.

– Давай еще.

– «Не судите, да не судимы будете. Ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какой мерою мерите, такой и вам будут мерить». [26]

– Ладно, хватит, – сказал Кожин. – Хватит с меня. Но на другую ночь он принес свечной огарок и спички.

– Слышь, Бок, я же знаю, у тебя Евангелие в камере схоронено. Откудова взял?

Яков ответил, что кто-то, видно, сунул книжку ему в карман, когда он ходил за едой на кухню.

– Ну, может, и так, а может, и нет, – сказал Кожин. – Но коли уж есть у тебя книжка эта, ты и мне чего-нибудь почитай. Соскучишься тут, смерть, один-одинешенек, ночь за ночью-то. Как-никак, я человек семейный.

Яков засветил огарок и через глазок стал читать Кожину. Он читал о суде над Христом и о муках Христа, и желтое свечное пламя клонилось и фыркало в сырой камере. Когда Яков дошел до того места, где солдаты надевают терновый венец на голову Христа, Кожин громко вздохнул под дверью.

И тут мастер зашептал возбужденным шепотом:

– Послушайте, Кожин, я могу вас попросить об одном маленьком одолжении? Это не такая уж важная просьба. Мне бы, знаете, листик бумаги и карандаш, я бы черкнул пару слов одному своему знакомому. Так могу я вас попросить?

– Пошел ты на х…, Бок, – сказал Кожин. – Знаю я ваши еврейские штучки.

Взял у Якова свечу, задул, и больше он не приходил слушать Евангелие.

Бывало, ветерок, пройдя сквозь цветы и листья, заносил в разбитое окно запах весны, и тогда сердце у Якова болело невыносимо.

Как-то вечером, в мае, а может быть, это в июне, когда уже больше года мастер провел в тюрьме, в темной камере появился священник, в серой рясе, черной скуфье, бледный молодой человек с черными, горящими глазами.

Яков, решив, что у него галлюцинация, вжался в стену.

– Кто вы? Откуда вы?

– Ваш стражник отпер мне дверь, – сказал священник, кланяясь и моргая. Он закашлялся, да так, что не сразу смог передохнуть.

– Я был болен, – выговорил он наконец, – и вот когда я лежал в горячке, мне странное было видение: человек страдает в тюрьме. Кто бы это был, я подумал, и тотчас меня осенило, что это, верно, тот еврей, которого арестовали за убийство христианского мальчика. Я весь покрылся потом, и я воззвал: «Отче небесный, благодарю Тебя за это видение, ибо я понял – Тебе угодно, чтобы я послужил тому заточенному еврею». Оправившись от болезни, я первым делом написал вашему смотрителю, прося о разрешении вас повидать. Сперва это казалось невозможным, но я молился, постился, и наконец, с помощью митрополита, дело устроилось.

Разглядев в полумраке оборванного, заросшего бородой мастера, спиной припертого к слезоточивой стене, священник упал на колени.

– О Господи, – он взмолился, – прости этому несчастному еврею его грехи, и нам прости, что против него согрешили. «Ибо если вы будете прощать людям согрешения их; то простит и вам Отец ваш Небесный. А если не будете прощать людям согрешения их; то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших». [27]

– Кого я могу простить?

Священник подполз к мастеру на коленях, хотел поцеловать ему руку, но мастер отдернул руку и отступил в темень.