— Ну, вот что….

— Иван Павлович, мы с ребятами отремонтируем помещение, соберём тренажёры…. А ставки мне не надо — на общественных началах.

Директор посмотрел исподлобья и сдался:

— Ну, хорошо…. Если денег просить не будете…. Да не вздумайте там курить, а то весь детдом спалите.

Вооружившись ключом, спустился в подвал. Пригоден он был разве только для съёмок ужастиков.

— И что ты здесь собираешься сотворить? — это Билли.

— Думал, осилим с ребятами.

— Знаешь, что такое подвальная болезнь?

— Просвети.

— Это из эпохи развитого социализма.

— Ладно, что предлагаешь?

— Увидишь.

…. Репетиция с ВИА в два пополудни, с утра я в детский дом.

Во дворе уже суетились строительные рабочие, разгружая с машин материал и перетаскивая в кузова хлам из подвала. Директор был мрачнее тучи:

— Это что за десант? Учтите — ни одной сметы не подпишу.

Я на всякий случай:

— Все оплачено, Иван Павлович.

И к Билли:

— Твои фокусы?

— А то.

— Ну, и?

— Всё честь по чести — заказчик, подрядчик.

— Кто инвестор?

— Ты.

— Не понял.

— Забыл, как миллиардами владел.

— И ты оттуда — сюда…. Такое возможно?

— Как видишь.

Директор до полудня сидел, запёршись в своём кабинете. Вышел, когда строители уехали на обед. Подсел ко мне в пустующую беседку.

— Что здесь творится?

— Не поверите, Иван Павлович, муки сердечные — влюбился в вашу воспитанницу и не знаю, чем привлечь внимание.

— Уж не в Седову ли? Докладывали мне. А знаешь, парень, что у неё сестра-близняшка есть? Не одна она на свете.

Мне ли не знать?

— А где она?

— Там, наверное, откуда Веронику к нам привезли.

— У вас должен адрес сохраниться. Вы мне дадите его?

— Дам, — он окинул взглядом двор, заставленный строительными материалами, и пальцем покружил — если из этого что-то получится, и мне ничего не будет.

…. Пора на репетицию, но мне хотелось увидеть Веронику. Вызвал такси, и шофёр томился в машине за воротами, прислушиваясь к стрекоту счётчика.

Подъехал автобус. Малышня сыпанула во двор. Следом ребята постарше. Выпускники. Вероника. Сделал вид, что увлечён беседой с прорабом. Жестикулировал, а сам во все глаза на предмет обожания. Идёт, с любопытством смотрит на штабеля с досками, бочки с краской…. Увидела меня, замедлила шаг.

Она любит меня, по крайней мере, не равнодушна. Это точно.

Поравнялась. Я прорабу:

— Разве нельзя организовать работу круглосуточно — в две, три смены?

И ей:

— Здравствуй, Вероника.

Она промолчала, опустила взор и прошла мимо.

Всё. Она не любит меня. Больше — презирает, ненавидит. Хотя, за что меня ненавидеть?

— Билли.

— Вижу. Швах твоё дело, Создатель.

— Утешил.

— Не надо было с оптимизатором выпендриваться.

— Ты сканировал её?

— У девочки нормальная психика. Ущербная, конечно, но выкарабкается. А экзамены она сдаст на пятёрки. Увидишь.

…. Через неделю строители, прибрав двор, убрались с него. Иван Павлович разрезал красную ленту, открывая яркий, как с картинки, новенький спортзал в цокольном помещении, уставленный отнюдь не самодельными тренажёрами.

— Занимайтесь, — напутствовал директор. — Растите смелыми и сильными.

На Веронике было синее платьишко. Я стоял в толпе воспитателей и не спускал с неё глаз. Потом это видение преследовало всю ночь — кромка синего платья и колени под ней. Господи! Ведь я их целовал. Они помнят мои губы. Как же мне прожить без них? Надо бежать, бежать на край земли. От себя, от неё, от этих наваждений. Надо ехать к Доминике. Бросить всё и заняться поисками затерявшейся сестрички.

Бросить всё не предоставлялось возможным — увяз в общественных делах.

Во-первых, ВИА. Ребята настаивали на ежедневных репетициях.

— Вы как хотите, — сказал, — могу только через день. Ну, и выходной само собой.

— Ну, а мы каждый день. Верно, ребята? — это бас-гитарист мажорил. — Вот только что с репертуаром?

— Думаю, исполнять всю современную попсу — люди ж танцевать захотят.

— Когда мы её разучим — времени-то с гулькин нос? — ужаснулся ударник.

— А для торжественной части пару-тройку своих произведений. У кого что получится.

— Ну, это ты, Алексей, загнул: никто из нас музыки не пишет, — покачал головой солист-гитарист и прошёлся по струнам.

— И стихов, — поддакнул бас-гитарист и тоже пробежался по струнам.

— Можно репом попробовать, — подал голос виртуоз синтезатора, и его инструмент запел.

— Знаете, что это? — вскинул кулак над головой, на запястье сверкнул серебряный браслет. — Магнитный корректор музыкального слуха и голоса. Вот сейчас мы этим и займёмся. Кто первый желает?

Ребята переглянулись, пожали плечами.

— Ну, давайте я, — вызвался ударник.

Нацепил ему оптимизатор на запястье.

— Подключайся, когда поймёшь, что я играю.

Ещё до первой паузы ударные инструменты догнали мою гитару и влились в общий звуковой фон. Я запел, и через минуту барабанщик вклинился вторым голосом.

А потом послышалась фальш. Оглянулся — очарованные гитаристы пытаются импровизировать скорее по наитию, чем слуху. Поморщился, жестом показал — цепляйте оптимизатор, потом подключайтесь.

По моим расчётам последний урок в школе должен закончиться.

— А что, ребята, вдарим по высоким нотам?

И мы вдарили.

Все, кто остался к тому часу в школьных чертогах, сыпанули в конференц-зал. Потому что на его сцене дебютировал квартет музыкантов ни голосами, ни виртуозностью игры ничуть не уступающий знаменитой на весь мир ливерпульской четвёрке.

С того дня на наших репетициях зал не пустовал — сбегались ученики, приходили учителя, заглядывали уборщицы. Все были, кроме той, ради которой всё это затевалось. С угрозами явилась директриса:

— Я вас запру куда-нибудь — в подвал или на чердак.

— Зачем?

— Вы срываете учебный процесс.

Разве поспоришь? Я подмигнул ребятам и спустился со сцены. Римма Васильевна в позе Наполеона на Поклонной горе ждала меня в проходе. А за моей спиной…. После инструментального вступления квартет хорошо поставленных голосов выдал:

— Когда уйдём со школьного двора

Под звуки нестареющего вальса….

Разбитый наголову Наполеон захлюпал носом, промокнул глаза платочком и опустился в кресло.

А со сцены:

— Ты сидишь за партой третьей,

У окна сидишь в сторонке

И на целом белом свете

Нет другой такой девчонки….

На улице зажглись фонари, когда я провожал Римму Васильевну домой.

— Что у вас произошло с Вероникой Седовой?

Сказать правду? Никогда! Стыд какой! Лучше язык проглочу.

— Я беседовала с ней. Что ж вы, Алексей Владимирович? Ай-яй-яй! Не положено нам, по этике преподавательской, по морали педагогической, по нравственности человеческой.

Голова моя в плечах утонула. Господи! Бросить всё? Сорваться? Убежать в свою одинокую, бесприютную реальность?

— Но какая девочка! Я ведь с ней как мать пыталась говорить. А она: нет, нет и нет — с Алексеем Владимировичем не могу общаться. В чем причина, спрашиваю. А она: он в меня влюблён. С чего взяла? Он сам, говорит, признался, замуж звал. Что ж вы, дорогой наш аспирант?

Страх разоблачения отпустил сердце. И нахлынули чувства.

— Да, люблю я её, люблю, — ударил в грудь кулаком. Весьма гулко.

Римма Васильевна с любопытством покосилась.

— А известно вам, молодой человек, что все наши незамужние клушки только о вас в учительской судачат. Нравитесь вы очень женскому полу.

— Нравлюсь — разонравлюсь. Что делать, Римма Васильевна? Ну, почему я ей не пара? В чём изъян?

— Признаться, не поверила Веронике, а теперь вижу, зря. Надо было расспросить — в чём изъян? Что стопорит? Давайте погадаем. Может, себя считает недостойной: вы — высокообразованный, без пяти минут кандидат наук, а она — недоучка детдомовская. А может, вас. Вы простите, Алексей Владимирович, за откровенность — есть в вас какая-то немужская мягкотелость. Мы, женщины, привыкли, чтобы в судьбоносные моменты решения принимали мужчины. Только таким покоряемся. А вы, как старичок семидесятилетний (неужто просматривается?), заикнулись о чувствах и дожидаетесь ответа в сторонке. Дождётесь — уведут девицу под венец. И думается, не лучший представитель сильного пола.