— Ерунда какая-то, — пробормотал Верещагин, обойдя все комнаты. — Хотя бы записку оставили… Все исчезают. Но это даже и к лучшему. И этот Прозоров куда-то пропал без следа и слова… Работничек, тоже мне! Хорошо, что не взял ничего, а может, и взял, нас подпоив, недаром пять иномарок к “Скоксу” подкатило, и мордатые эти — ох, озабочены чем-то были… Сразу по всем кабинетам — шасть! Эх, недаром!

Верещагин находился еще в состоянии не совсем адекватном реальности, голова его трещала после ночной попойки. Дав себе слово бросить пить, он с колотящимся сердцем вскрыл бачок унитаза, достал оттуда припрятанную чекушку водки и тут же, не сходя с места, с отвращением приложился к горлышку. Промучившись несколько минут в преодолении желудочных судорог и, допив после этого остаток уже на кухне, отправился в спальню и завалился в постель.

Когда он проснулся, дом его по-прежнему был пуст. Теперь он встревожился по-настоящему, поняв, наконец, что произошло нечто из ряда вон выходящее. Деваться его семье было, в общем-то, некуда, никаких родственников в городе не существовало, и если даже жена и дети отправились бы погулять или в гости к знакомым, то к этому вечернему часу непременно должны были или вернуться, или, по крайней мере, позвонить… Часа два провел он в бесплодных попытках подыскать событию хоть какое-нибудь объяснение, затем оделся и отправился в ближайшее отделение милиции. Там заявление его выслушали довольно равнодушно.

— Ничего из ряда вон тут нет, — объяснил усталый дежурный. — У нас тут каждую неделю кто-нибудь пропадает. Обстановочка в городе, сам знаешь… Ну ладно, напиши заявление, а там видно будет… Чем можем — поможем…

И по тону дежурного Верещагин понял, что это самое “чем можем” практически равняется нулю.

Верещагин дрожащей рукой написал заявление и спросил, чувствуя, как тревога все больше овладевает всем его существом:

— А кто-нибудь еще есть… ну, кто занимается похищениями? Какая-нибудь еще организация… КГБ… Я слышал какой-то РУБОП еще есть…

— Есть, да что толку… Такие же люди… Сходи, если хочешь.

Верещагин взял такси и отправился в Черногорский РУБОП.

В дежурной части находились двое в милицейской форме и один — в штатском. На сей раз выслушали Верещагина более внимательно, а подвижный человек в партикулярном костюме расспросил Виктора и о месте работы его жены, и самого главы исчезнувшей семьи. При этом, услышав название фирмы “Скокс”, он даже прищелкнул пальцами и весьма многозначительно поглядел на заявителя.

— Хорошо, — произнес в итоге. — Пока идите домой, ждите… Дело, кажется, серьезное, и мы займемся им нынче же и — всерьез.

Однако дойти домой Верещагину не удалось. Прямо во дворе, на выходе из-под арки, он был оглушен тупым ударом по голове и потерял сознание.

А когда пришел в себя, то обнаружил, что находится в совершенно незнакомой комнате, привязанный к стулу, в лицо его бьет сильный свет, так что ничего толком разглядеть не удается, кроме смутного движения по этой самой комнате каких-то жутковатых громадных фигур…

“Пытошная”, — с ужасом подумал Верещагин и в этот момент свет погас. Вернее, погасла одна лишь направленная в глаза настольная лампа.

Верещагин закрыл глаза, пытаясь собраться с мыслями. Через полминуты, снова открыв глаза, он уже яснее увидел, что сидит перед столом, а напротив него сидят двое.

Лица этих двоих были такого свойства, что Верещагин поневоле еще раз зажмурил глаза и еще раз в оцепеневшем мозгу его прозвенело слово “пытошная”…

— Ну что, фраерок, — прозвучал тяжелый голос. — Допрыгался… Колись, сука, где дружок твой Прозоров?

Как ни смятен был Верещагин, как ни шумело в голове его, но он нашел в себе силы твердо ответить:

— Пока вы не объясните, где моя семья, где мои дети, я ни слова вам не скажу!

— Ты нам тут не впаривай насчет своей семьи, — после некоторой недоуменной паузы снова прозвучал грозный голос. — Ты отвечай прямо. И отвечай конкретно. И вот что я тебе скажу, художничек, мы можем тебя, конечно, изувечить, и сильно изувечить, но вот погляди-ка сюда…

Верещагин увидел в руках говорившего медицинский шприц и невольно дернулся.

— А-а, — мрачно осклабился палач. — С детства, значит, боишься уколов… Но тут укол особый. Слыхал про психотропные средства? Против вражеских шпионов применяют. Шпион раскалывается мгновенно, а после доживает свой век в сумасшедшем доме, если, конечно, его оставляют жить…

Комната закружилась в глазах Верещагина, и голос мучителя ушел куда-то вдаль…

Лев Евгеньевич Злобин теперь уже совершенно точно знал, что ключей от квартиры у него нет. Знал он и то, где они теперь находятся в “охотничьем домике”, на гвоздике у входа. И это знание умножало его скорбь. Он видел ясно, как путник в пустыне мираж голубого родника — гвоздик в косяке, свешивающийся на цепочке брелок в виде чертика, к которому прицеплена тяжелая связочка заветных ключей.

Но произошедшее бедствие казалось таким невозможным, таким до идиотизма глупым, что рассудок никак не хотел в это поверить и, стоя перед железными дверями жилища, Злобин в десятый раз перешарил все карманы, перетряхнул содержимое рыбацкого ящика, и в конце концов, что было уж совсем нелепым, плюнул на свою же собственную дверь. Голова его кружилась, спина покрылась испариной. Выхода, вернее, входа не было! Желанная ванна, находившаяся в пяти шагах от хозяина, была абсолютно недоступна, точно так же, как и мягкая постель, и горячий чай с малиной…

Лев Евгеньевич, пнув ненавистную дверь ногой, ругнулся и, покосившись на дверь соседа Негробова, отступил на лестницу и стал у окна. Задумчиво поглядел во двор, ощущая как в груди его постепенно нарастает ком раздражения, отчаяния, злости, бессилия… От окна сильно дуло, и он снова спустился на свою площадку. Как назло за дверью Негробовых именно в эту отчаянную минуту глухо зашумела вода, по-видимому, старики набирали ванну…

Другой человек в такой ситуации попросился бы к соседям, но и этого права лишен был Лев Евгеньевич, давно и напрочь рассорившийся со всеми своими близкими соседями и даже с обитателями дальних подъездов.

Он медленно сполз спиной по стене и просидел на корточках довольно долгое время в каком-то бесчувственном забытье.

Внезапно хлопнула дверь наверху, и по лестнице застучали озорные каблучки. Лев Евгеньевич изо всех сил вытянул шею и выглянул из-за угла. Вот что он увидел — сверху спускается веселая хмельная барышня, жительница третьего подъезда, которую легкомысленно пригласил к себе Саня Варакин, но неожиданно возвратившаяся жена Варакина, только что выперла ее из квартиры.

— Мужчина, угостите сигареткой! — обращается она к Льву Евгеньевичу и обдает его волнующим запахом духов.

Лев Евгеньевич, забыв, что он не курит, вытаскивает из рыбацкого ящика пачку “Парламента” и щелкает по ней пальцем. Девица берет сигаретку и лукаво глядя на встрепенувшегося Злобина, предлагает:

— А не могли бы вы помочь мне открыть дверь? Я не умею пользоваться ключом, а так хочется принять ванну и лечь в теплую постельку… Говорят, вы умеете подобрать ключи от женского сердца, коварный…

Лев Евгеньевич без всяких долгих размышлений готов с легким сердцем отомстить своей жене хотя бы с этой красоткой за то, что вот он вернулся с рыбалки, больной и голодный, а ключа-то нету… Вот, мол, назло тебе, раз уж ты так, то и я так… Но лицо веселой барышни вдруг вытягивается вперед, перламутровые губы ее чернеют, ноздри выворачиваются, и вот уже перед самым своим носом видит Лев Евгеньевич собачью морду.

Злобин вздрогнул и очнулся.

— Пшла вон! — Он отпихнул рукой дворнягу, поселившуюся с осени в их подъезде, которая прижилась на лестнице пятого этажа.

Собака медленно пошла на свой этаж, где у нее была подстилка и миска с остатками еды.

“А мне вот негде главу приклонить”, — подумал Лев Евгеньевич, обуреваемый сложными и противоречивыми чувствами.