Она проговорила это с некоторой злостью, как женщина, вышедшая замуж в очень юном возрасте, а кроме того, знавшая, что Мора и Том прождали четыре года.

Был подан чай. Она поручила Шиле разливать его. Внимание ее все время было занято Морой.

— Я надеюсь, ты не скучаешь здесь после Лондона?

— Не думаю, что тут скучно.

— Моя дорогая, как ты можешь это говорить? Ты же бывала здесь только на каникулах.

— Я жила в Лондоне потому, что там жил мой отец и там была моя работа.

— Именно это я и имела в виду. Твоя работа не была простым делом, которое ты была бы рада бросить в любую минуту. Это была мужская работа, обладавшая своеобразной привлекательностью.

Мора позволила себе слегка улыбнуться, вспоминая часто утомительную монотонность дней в конторе ее отца в Темпле. Если она и получала удовольствие, то лишь из вторых рук, через него.

— Чаще всего это была простая рутина. Если в адвокатской фирме и есть удовольствие, то оно обычно достается одному лицу.

Маргарет быстро кивнула:

— Да, но ты умна... Ты, как и Том, занимаешься только тем, что тебе по вкусу. Но здесь ты можешь заскучать по этой рутине. Что ты найдешь в деревенском ирландском доме? Тут нет ни спектаклей, ни концертов, ни умных людей, которые заходят к тебе в гости.

Мора ощутила некоторое раздражение.

— Я думаю, вы едва ли справедливы к ирландцам, леди Маргарет.

— Да, дитя мое, но скажи мне, чем тут заниматься, если не верховой ездой... А ты не ездишь верхом?

— Нет, не езжу. Но я доставила из Англии «Радугу» — мою яхту.

— Тогда, я надеюсь, у тебя хватит чем заполнить время. Хотя не представляю себе, как ребенок Десмонда де Курси может осесть в деревне.

— Мой отец любит Ратбег.

— Он любит его — это верно, но жил ли он здесь подолгу? Ни в коем случае! Твой отец слишком привязан к такому образу жизни, какой сотворил для себя сам.

Мора была почти забыта, пока она продолжала свои воспоминания о Десмонде:

— Я встречалась с ним, помню, дважды в Ратбеге, и однажды мы с Ричардом были на обеде в вашем доме в Лондоне. Замечательный человек — твой отец. Меня никогда не удивляло, что он не женился во второй раз. С ним могла бы ужиться лишь исключительная женщина... Либо такая, как ты, Мора, его собственная плоть и кровь.

Мора не поняла в ту минуту, было ли это комплиментом.

— Он очень привязан к тебе и Крису, — сказала Шила, заговорив, как заметила Мора, впервые с той минуты, когда они расположились в гостиной. — Я помню, в Ратбеге ему хотелось все время быть с тобой, весь день он не оставлял тебя ни на минуту.

— Ему не хочется, чтобы ты покинула его, — сказала Маргарет. — Нравится ли ему Том?

— Он очень привязан к Тому.

— Это хорошо... Тома трудно не любить. Хотя, Бог знает, слишком долго я его не видела, чтобы судить теперь. Это было в середине войны. Ну, почти наверняка Том никогда не укоренится в здешних местах, как бедный Джеральд. Он склонен к перемене мест, к разнообразию вещей... Джеральду это не свойственно, знаете ли.

Они продолжали разговор в том же духе, пока в комнату не проникли вечерние тени. Маргарет все говорила и говорила. О людях и местах, неизвестных Море; о событиях, которые происходили до ее рождения, упоминавшихся потому, что она не говорила о них слишком долго, и потому, что Мора была почти чужой. Это было равносильно тому, что бросать воспоминания о прошлом, написанные на обрывках бумаги в ручей, зная, что вода их унесет и они никогда не вернутся. Маргарет рассказывала о глупых, безрассудных ухаживаниях, о безумных эскападах, слегка извиняя себя и не веря всерьез, что ее в чем-то можно было винить. Однако, думала Мора, как можно знать, что было правильно, когда все давно утонуло в прошлом? Только Шила, сидевшая молча, могла знать истину. Но Шила любит свою мать, а любовь искажает правду.

Внезапно поток слов иссяк. Она исчерпала себя и замолчала, может быть, немного испугавшись, как подумалось Море, пустоты, к которой она была вынуждена возвратиться. Воспоминания — это всего лишь воспоминания, — сказали им обеим ее глаза. От возбуждения она раскраснелась, но теперь краска сходила с ее щек, снова делая их впалыми и бледными. Маргарет сказала, что было довольно приятно побеседовать о том, что радовало ее когда-то, глядя на летний сад за окнами, но всякий раз неизбежно приходится возвращаться наверх, в спальню.

Она обратилась к Шиле:

— Дорогая, пойди достань из моего туалетного столика серебряное зеркальце... Я хотела бы подарить его Море.

Она остановила удивленное восклицание Моры, глядя вслед уходящей Шиле:

— Шила — хорошая девочка. Я знаю, что часто ей бывает со мною трудно... Но она такая добрая. Гораздо добрее, чем я заслуживаю. Она была бы хорошей женой для Гарри. Ты же знаешь, не правда ли, что они с Гарри собирались пожениться?

— Да.

— Мне так сильно этого хотелось Мы с Ричардом никогда не ожидали, что у нас будет такой славный ребенок. Она хорошая. Шила всегда понимает — что в конце концов важнее всего, а я... Я полагаю, мне никогда не хотелось думать о том, что будет через следующие пять минут. Она и Гарри подходили друг другу... Но это, — сказал она наконец, — как и многое другое, не в наших руках. Надеюсь, в конце концов Шила выйдет замуж. Но вот чего мне больше всего жаль: я никогда не узнаю, за кого.

Она больше ничего не сказала о Шиле. Просто смотрела перед собой на лужайки за окном... Затем остановила взгляд на Море, оглядывая ее с ног до головы:

— Ты не похожа на своего отца, за тем исключением, что он когда-то был темноволосым. Ты и твой брат гораздо спокойнее. Я полагаю, Десмонд слишком подавлял тебя. Как говорит Шила: он никогда не оставлял тебя одну.

Внезапно ее взгляд переместился:

— У тебя хорошие руки... Да, чудесные руки. И этот зеленый перстень. Он хорошо смотрится на них. Это Том тебе его подарил?

— Я увидела его в витрине на Бонд-стрит, — неловко солгала Мора. — Он мне понравился.

— Да, — рассеянно сказала Маргарет, словно это было уже забыто. — Не сыграешь ли что-нибудь для меня? Шила сказала, что ты играешь.

Это не означало, что она любила музыку, подумала Мора. Маргарет утомилась, хотела, чтобы ее оставили в покое, но в ожидании Шилы не могла вынести молчания.

Мора кивнула и поднялась.

— Конечно, — сказала Маргарет, — твой отец — блестящий пианист. Этого от него как-то не ожидаешь. С виду у него нет ни корпуса, ни рук. И удивительно, откуда у него берется время для этого? — Она говорила, но едва ли слышала свои собственные слова.

Мора села за пианино. Она сняла перстни и положила их рядом. Тот, который подарил ей Том, и перстень Джонни.

Она играла минут двадцать. Тихо, как кошка, вошла Шила и заняла место позади нее. Маргарет сидела, устремив перед собой невидящий взгляд. Когда Мора кончила играть и снова надела перстни, в комнате уже был вечер.

Маргарет встала:

— Спасибо, моя дорогая. Ты играешь хорошо... Но уже сумерки. В моем возрасте учишься верить, что все не так уж безнадежно. Теперь подойди сюда. Я хочу дать тебе это.

Она вложила в руки Моры маленькое зеркальце. Рама была филигранной работы, из тонкого серебра. Она была настолько изящной, что, казалось, не могла вынести веса обрамленного ею стекла, покрытого пятнами старости.

— Это не свадебный подарок, — сказал она. — Я найду кое-что для тебя и Тома позже. Это только для тебя, потому что ты пришлась мне по сердцу. Это мое собственное знаешь ли. Его подарили мне во Флоренции. Я всегда думала, что оно должно быть кому-то подарено, а не продано или оставлено по завещанию.

Мора, взглянув на него, увидела, что это дар любви... Вещь, которую мужчина дарит женщине, потому что она прекрасна, потому что он желает, чтобы оно было рядом с ней, то, чего она будет касаться, куда будет смотреться.

— Оно такое красивое, — сказал Мора. — Не знаю, как вас благодарить.

— Я рада, что оно будет у тебя. Оно прекрасно, не правда ли? Оно всегда было одной из моих самых любимых вещей.