Кристина, подавляя дрожь, приблизилась к двери и постучала. Тишина. Доносилось лишь легкое попискивание медицинских приборов. Она вздохнула и, набравшись мужества, вошла…

Он сидел возле кровати на узкой банкетке спиной к ней и был похож на застывшую каменную глыбу.

-Тимур… Это я, Кристина.

Он молчал и не оборачивался. Она около минуты постояла, врастая в удушливую, гнетущую атмосферу, затем осторожно приблизилась к койке.

От того, что она увидела, вихрь промчался  у нее по спине. На постели лежал бездыханный ребенок, казавшийся трупом. Кристина хорошо помнила эту необычайно красивую девочку, которая теперь была вся покрыта бинтами и повязками. Там, где проглядывало лицо, кожа выглядела сплошным фиолетовым кровоподтеком. Распухшие сомкнутые веки были похожи на огромные черные сливы. Множество проводков, как капилляры бегущих от безустанно работающих машин, хрупко соединяло ее с жизнью. Кристина долго ошарашено таращилась на нее, как будто ее мозг все никак не мог переключиться в новый режим и принять такую реальность.

-Это моя сестренка, - раздался откуда-то неживой механический голос, от которого она вздрогнула.

Габарай по-прежнему сидел неподвижно, окаменев, тупо уставившись на кровать.

-Ее зверски изнасиловали, - произнес он как-то противоестественно внятно и отчетливо, как автоответчик. Она поразилась перемене, произошедшей в нем. Он выглядел неухоженным, отталкивающим, как бомж. Заросшее, осунувшееся лицо было нездорового плесневато-зеленого цвета, под изможденными глазами чернели страшные круги, щеки ввалились, размашистые плечи бессильно свесились… В мутном свете, пробивавшемся сквозь жалюзи, он казался старше лет на двадцать. Перед ней словно вообще был совершенно другой человек.

-…Изнасиловали, - снова повторил он, пережевывая, глотая, изрыгая, упиваясь, мучая слово, как будто убеждая самого себя в смертном приговоре, - Как тебе это нравится?

-Тимур… Я знаю, как тебе больно…

-Знаешь? – он недоверчиво приподнял на нее задымленные щелки глаз, - Откуда ты знаешь? Тебя когда-нибудь насиловали шестнадцать человек?

Кристина трусливо потупилась, не в силах выдержать его взгляда.

-Кто же мог… Кто же сделал с ней такое?...

Он молчал несколько минут, разглядывая пустынную стену за ее спиной.

-Тимур… Это ужасно.

-Это… Это… - он запнулся. Слов не было. Слов тут и не могло быть. Никаких слов на свете не могло хватить.

Он сцепил пальцы и подпер свешенную голову.

-Все… Конец. Просто конец и все.

Кристина присела рядом на банкетку, с чувством глядя на него.

-Ты должен надеяться на лучшее.

-На какое? – спросонья бормотнул он.

-Ведь она же не умерла. Она еще, может быть, выживет.

Он поднял глаза и пристально посмотрел на сестру.

-Я… - его голос дрогнул и он опустил ресницы, - Я не знаю, что для нее лучше.

-Ну, зачем ты так…

Он молчал. Они молчали долго. Его горе было таким огромным, что слова тонули, растворялись в нем.

-Она такая необыкновенная… - заговорил наконец Тимур, замедленно, отрешенно. Тщательно, с любовью вылепляя каждое слово, как ребенок вылепляет дорогую поделку. – Я помню, как водил ее в школу и на танцы. Она занималась кавказскими танцами. Боже, какой она была красавицей в национальном костюме! – он улыбнулся. Лицо его озарилось бликом светлых воспоминаний, как будто он разглядывал альбом детских фотографий. Эта короткая, больная радость была самым жалким, что Кристина когда-либо видела. – Как она танцевала… - его утопленный туманный взгляд устремился вдаль, - Я помню ее даже совсем крошечкой, когда она родилась. Я часами торчал возле ее кроватки, а она всегда спала и никогда не плакала. Она была такой хорошенькой, вся в кружевах, а нос у нее был чертовски-смешной: малюсенький-малюсенький, как кнопочка… - он закусил губу, подавляя смешок, - Я всегда возил ее в коляске и на санках, а потом, когда она подросла – на велосе… Пахан подарил мне классный скет, а ей – ролики. Мы всегда были вместе, всегда! Она рассказывала мне о себе все… Еще я помню, как мы все вместе ездили на Кипр. Это было в 92-м… Тогда я научил ее плавать. Она ужас, как боялась воды и всегда визжала, зато потом… Потом она даже прыгнула с вышки, с самой высокой! Когда я увидел, меня чуть удар ни хватил! А она приплыла, как ни в чем не бывало, я чуть ни удушил ее тогда! – он рассмеялся - Вот такая она храбрая, моя Алишка. У нее был розовый купальник с пингвином на всю грудь, и она говорила, что он похож на меня, и походка у меня такая же понтливая –типа  как у пингвина. А потом на четырнадцатилетие нарисовала мне пингвина-качка на мотоцикле с большущими бицами и сказала, что это вылитый я. М-да… Она потом долго еще обзывала меня пингвином, только недавно перестала… - Тимур замолчал и задумался. Его мысли умчались куда-то, в те далекие, светлые дни. – Она…Она выросла… Начала формироваться, превращаться в девушку… - в голосе его послышались надтреснутые нотки острой боли. Он как в бреду говорил сам с собой. – А теперь… Теперь…Будто ничего и не было… Ничего… - в горле у него словно оборвалась до предела натянутая жила. –… Не было, - прохрипел он почти шепотом и отвернулся.

Обрывки светлых воспоминаний мягко рассеивались над ними, в палату все так же лился серый будничный свет. Кристина молчала. Неимоверная тяжесть и безысходность его боли многотонным грузом давила сверху, как руины после землетрясения.

-У нее сотрясение мозга, - вдруг заявил он переменившимся жестким тоном, холодно глядя на постель, - Я не знаю, что будет с ее психикой, станет ли она когда-нибудь такой, какой была. Никто не знает… У нее сломаны ребра. Отбита печень. Поврежден позвоночник. Я видел ее лицо. У нее навсегда останутся шрамы. Она никогда не сможет иметь детей… Знаешь… я не хочу, чтобы она была несчастной, - он осторожно взял маленькую ручку сестры ласково перебирая тонкие детские пальцы, и, склонив голову набок стал с душеубийственным любованием смотреть на ее изуродованное лицо.

-Умирай, кисюля, - проговорил он с выпотрошенной, истерзанной улыбкой, - Не живи. Не надо… Не надо просыпаться, ласточка. Моя сладенькая, самая родная, самая любимая! Мое маленькое прекрасное золотое солнышко.

Кристину сковал ужас. В позвоночнике затрещал жгучий мороз от вида этой перекошенной, несуразной, жуткой до сумасшествия сцены.

Габарай продолжал с тоской и отрадой смотреть на живой труп перед собой, а из его влюбленных глаз одна за другой покатились слезы. Он плакал. Он плакал так, как никогда ни один пацан в мире. Она не верила своим глазам. Габарай плакал!

Внезапно лицо его уродливо перекосилось, как от чудовищного спазма, рот разодрался страшной черной дырой, казалось, он сейчас закричит так, что обрушатся потолок и стены, а может – и все небо. Тимур обхватил руками голову и сполз на пол. Он рыдал в голос, сипло всхлипывая и воя, как раненный волк; огромные плечи судорожно сотрясались, грудь рвали хриплые стоны. Это были не человеческие звуки – с такой неистовой болью мог кричать только разбитый орган, или умирающий мамонт, захлебывающийся в крови. Кристина обмерла. Гордый, самоуверенный, невозмутимый красавец-Аполлон, рыдая, валялся у ее ног, кричал и бился как в припадке эпилепсии. Она наклонилась и схватила его за плечи, стараясь приподнять, но это было все равно, что пытаться сдвинуть с места скалу. Он с воем стиснул руками голову, как будто она готова была лопнуть от боли. Ему ничто не могло помочь. Его можно было только пристрелить, как бешеного пса, и тогда он, может быть, притих бы и успокоился.