И все-таки она снимает туфли и носки, я плачу за аттракцион, и она устремляется к разветвленной конструкции из труб с мягкими шариками, сетками, воротами, веревками, бесконечными перекрестками; все это в моем воображении ассоциируется с трехмерным макетом детского мозга, выполненным из яркого пластика.

Поппи смело – она всегда была активным, энергичным ребенком – углубляется в трубу, уже заполненную клубком детских тел. Если бы Бет была здесь, она бы следила за Поппи, кудахтала, суетилась, но я считаю, что детей надо предоставлять самим себе.

Ищу, где бы присесть, и не нахожу. Люди вокруг будят во мне сноба: неопрятные женщины, неотесанные мужчины. Почти все мальчики в футболках и коротко острижены, у девочек бледная нездоровая кожа – их растят на чипсах и бургерах. Дождь смыл классовые барьеры между родителями-одиночками. В квартире есть только телевизор, видеомагнитофон да куча книжек, которые я купил, питая иллюзию, что Поппи предпочтет их красивым героям и сюжетам «Дигимона». [14]Но она скучает с книжками. Ей скучно в театре. И овощи навевают на нее скуку. И уроки скрипки. Ей скучен весь набор, изобретенный для среднего класса. Ей нравится смотреть телевизор и есть всякое дерьмо. Так что сегодня я поведу ее в «Макдоналдс» – туда она хочет, а здесь пусть растрясет жирок, приобретенный благодаря шоколадкам, рыбным палочкам и чипсам, которые она потребляет, когда проводит время со мной. Мне трудно отказывать ей, потому что она может закапризничать и не захотеть уезжать от Бет, и тогда я вообще ее потеряю.

Я совершил роковую ошибку, не взяв с собой что-нибудь почитать. Стою, опираясь о стену, и стараюсь не обращать внимания на крики. Я в тоске. Точнее, как в аду. Пытаюсь разглядеть Поппи в хитросплетении яркого аттракциона, но не вижу ее среди этих дьявольских каркасов. Иероним Босх швырнул бы свою кисть и сбежал бы. Отвратительная поп-музыка с жутким грохотом вырывается из плохих динамиков. Дородный, бритый наголо, молодой джентльмен сидит за соседним столиком и ведет искрометную воскресную беседу со своей стыдливой избранницей.

– Не хрена было начинать.

– Отвали, толстый ублюдок.

– Не смей мне указывать.

– Ой, как я испугалась.

– Поговори у меня.

– Я, блин, просто вся дрожу.

– А ты, мать твою, и должна дрожать.

И так далее. Я оглядываюсь, пытаясь отвлечься от этого диалога с сократовской логикой. В корзине для мусора оставленные газеты и журналы. Похоже, «Экономист» и «Нью-Йоркер» здесь не в ходу, а вот «Санди спорт», почти все ведущие бульварные издания, вариации на тему «Хелло!», «OK!» и «Чат» находят своих восторженных поклонников. Я беру экземпляр «OK!» и уныло его листаю. Непонятные типы и так называемые знаменитости демонстрируют свои загородные дома, тусуются на бессмысленных вечеринках с толпами Хьюго и Аннабелей, пасут стада Чолмондли-Уорнеров и Фитерстоунов. [15]Почему представителям низшего класса так нравится все это рассматривать? Меня тошнит. Почему так мало просто нормальныхлюдей?

Потому что такого понятия не существует. Нормальных людей больше нет. У всех свои тараканы. Я не исключение.

Кладу журнал и начинаю изучать записную книжку, проверяя, что мне нужно сделать на следующей неделе. Привыкнув к такому количеству свободного времени, я иногда с ужасом думаю о возвращении на работу. И тут я слышу крик, прорывающийся сквозь стереовопли, наполняющие помещение. Родители обладают почти сверхестественной способностью различить крик собственного ребенка в переполненном помещении размером с ангар. Поппи в беде.

Я бегло осматриваю хитросплетение приспособлений и устройств – которые мог бы придумать Хит Робинсон, [16]если бы захотел воплотить идею Ада, – пытаясь определить, откуда исходит крик. Я не вижу Поппи, но слышу ее уже отчетливо.

– Папа! Папа!

Вряд ли существуют худшие ситуации в жизни, чем те, в которых знаешь, что твой ребенок в беде, а ты не можешь ничего сделать. Ищу кого-нибудь из персонала – они отличаются от остальной толпы только маленьким пластмассовым значком, никакой формы у них нет. И не могу найти ни одного.

Зато теперь я вижу Поппи. Конструкция из труб и сеток прикреплена к одной из стен. Это зона для детей старше восьми лет, но Поппи пробралась туда и застряла в узком проходе, по которому в обе стороны перемещается огромное количество безумных детей, в основном мальчиков. Она пытается высвободить свои большие разутые ступни, застрявшие в сетке. Волосы у нее растрепались, и она страшно напугана. Поппи протягивает мне руку через сетку, но я на земле, на шесть метров ниже и ничего не могу сделать.

– Поппи! Держись! Я сейчас приду, малыш!

– Папа! Помоги!

– Иду, иду.

Снова смотрю на конструкцию из труб. Она составлена из нескольких спиралей, и я понимаю, что не смогу добраться до того места в лабиринте, где застряла Поппи. Мне нужен кто-то из персонала, но, похоже, единственный сотрудник здесь – это тупая девица, которая молча собирает деньги на входе. Ощущение беспомощности растет, превращаясь в ярость.

Я вдруг понимаю, на что больше всего похоже отцовство – на детство. В них одна доминанта: беспомощность. Любое другое состояние переносится легче. Источником почти каждого раздражения ребенка является беспомощность. Взросление – не что иное, как примирение с существующими ограничениями.

Оказываясь в исключительно беспомощном положении, взрослый воскрешает в памяти все ситуации, когда он ребенком попадал в беду, а родители этим пренебрегли, не придали значения, не защитили. В такие моменты взрослый снова становится плачущим ребенком, обиженным на всю безразличную вселенную. Это как раз такой момент.

– МОЖНО ЗДЕСЬ НАЙТИ КОГО-НИБУДЬ ИЗ ДОЛБАНОГО ПЕРСОНАЛА? КТО, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, ОТВЕЧАЕТ ЗА ЭТУ ДЫРУ?

Мне кажется, что я кричу невероятно громко. В фильме или на сцене все должно было бы смолкнуть в этот момент. Но в реальной жизни никто не обращает на меня внимания. Мужчина и женщина все еще продолжают «полемизировать» о природе страха и унижения.

– Ты – труп, поняла?

– Ах-ах-ах, думаешь, ты мужик? Ты – тьфу.

– Это ты– тьфу, сука.

По-прежнему никого из персонала. У меня нет выбора. В памяти всплывает – я не всегда об этом помню, – что Бога нет.

Снимаю ботинки и носки, сбрасываю пиджак и наугад погружаюсь в свалку визжащих маленьких тел.

Я не в той спортивной форме, как раньше, – впрочем, я никогда не был особенно спортивным. С возрастом у меня появился животик, особенно в последний год, от неправильной кормежки, ужинов у телевизора, орешков в барах «Джек Дэниеле» и «Мистер Том». Непросто продраться через десятки метров пластиковых труб, оборудованных для детей, особенно если не знаешь, куда идти, особенно если некоторые отрезки твоего пути потребовали бы максимального напряжения и от Калисты Флокхарт, [17]особенно если ты слышишь, что жалобные крики твоей шестилетней дочери становятся громче и отчаянней с каждой секундой.

До меня вдруг доходит, что голос Поппи звучит слабее. Я застрял в сети труб, отделенной от висящей на стене ловушки, в которой она запуталась, и эта сеть уводит меня все дальше от нее. Поменяв курс, двигаюсь вниз, а не вверх. Вижу маленький веревочный мостик, по которому мне придется переползти, чтобы попасть в ту часть, где находится Поппи.

На мостике полно маленьких мальчиков. Я делаю глубокий вдох и ползу, пытаясь подавить нарастающую панику. Мальчишки возмущаются.

– Отвали, толстый.

– Какого хрена ты здесь делаешь, старый пердун?

Клянусь, они одного возраста с Поппи. В этот момент мне кажется, что все гадости, которые Лиззи Грист говорила о мужчинах, – истинная правда, тестостерон – отрава для общества. Автор последней реплики злобно уставился на меня. Я решил, что надо поставить его на место, воспользовавшись преимуществами взрослого сарказма.