Даже ошибка может стать открытием. Ошибки позволили ей открыть другой профиль предметов и дотронуться до запыленной их стороны.
Она смотрела пристально. Ибо некоторые вещи существуют только под пристальным вниманием. Смотрела с суровостью и твердостью, заставлявшими ее не доискиваться основы вещей, а искать лишь сами вещи: суровая, угрюмая, немая, величественная, погруженная в сон-мечту.
Внезапно, как птица, когда топорщит перья, насторожилась: но ведь вещи неизменны!.. Зажаты в самих себе!.. Непостижимы для понимания!.. «Вещь, что находится там» — это предел необоримый.
За ним — лишь белая известь стен.
Что за город!.. Неприступный город был последним опытом. Пройдя через него, оставалось только умереть — это и было завоевание.
Но именем какого короля она назначена шпионкой? Да еще с таким адовым терпением… Она так боялась перешагнуть через видимое…
Она смотрела на водосточные трубы, на электрические провода: они были красивы, как полет аэропланов, как свет из крепостных оконцев, — она прищурилась.
В то же время она медленно сознавала, время от времени почесываясь иронически, что иного пути нет, чем попытаться выйти замуж…
На краешке стула, почти сползая… о, она только на мгновенье опустилась на эту насесть. Ничего здесь ее не касалось; она смотрела перед собой, развинченная, и с каким-то вызовом.
И если б кто-нибудь в этот момент вздумал испугать ее, громко окликнув, то сам испугался бы, увидев, как она повернет голову, спокойная, с легкой насмешкой, под самым пристальным взглядом того, кто пытался ее испугать. Такова была Лукресия Невес, когда прищуривалась.
И теперь она удалялась в непроницаемое воспоминанье. Ток-ток-ток — выпрямившись, шагала, стуча каблучками. Ток-ток-ток — таков был ее способ свести все внешние образы к доносящемуся из детства размеренному стуку копыт о землю. Виденье набитого трюма корабля напомнило ей, как она однажды влезала в переполненный трамвай. Мотоцикл трещал где-то, как бормашина, когда ей зуб сверлили, — все как надо, она хлопнула в ладоши.
И пошла в глубину, на веранду, развесить посудное полотенце, чтоб просохло, и повела глазами по двору с палисадом — никто не наслаждался пустынным городом, как Лукресия Невес, и притом ни крохи не урывая для себя самой. Ничего не трогая, не меняя: глядя на двор с палисадом из окна, вся перегнувшись наружу. Среди руин обвалившейся стены увидела она, как бежит ящерка, подымая пыль.
Оставалась самая трудная часть дома: приемная, плацдарм крепости.
Где каждая вещь существовала хитро, словно чтоб другие не могли быть увидены. Такова великая система обороны.
Она ступала теперь осторожно, защищаясь мыслью, что входит сюда, чтоб передохнуть немножко, понимаешь, мама, милая, потому что ведь я всю посуду перемыла, измучилась.
Дверь на веранду была открыта. Посреди комнаты — столик на своих ножках. Стулья на страже. О, бесконечные позиции этого просторного помещения!.. Словно кто-то лег на пол и смотрит на потолок, где дрожащий свет лампы выводит смутные рисунки… голова закружится у резного края какой-нибудь безделушки. И были это всегда одни и те же вещи: башни, календари, улицы, кресла — то замаскированные, неузнаваемые. Выполненные в виду врага.
Вещи были сложны, ибо если б стали объяснимы, то не перешли бы от непонятного к понятному, но от одной сущности к другой. Только взгляд не искажал их.
Под колеса проехавшей повозки, зеркало на стене вспыхнуло в отражениях света. Но постепенно раненый воздух комнаты перестал звенеть, пока Лукресия успокаивалась. Взглянула на свои ногти — вот на что надо было смотреть — в затвердевшем мыле.
И все то, что затаилось с таким тщаньем, когда она сюда вошла, обрело теперь свободу и вновь задышало запахами дерева, фарфора, потертого лака и тени. В зеркале плавало отражение всей комнаты.
Цветок! Цветы изнывали в каждом лепестке, душистый занавес пыли подступал к середине комнаты. Ана каждый день сметала пыль, но спокойный сумрак углов был недосягаем — комната старела со своими заледенелыми безделушками.
Потому что Лукресия Невес их не понимала, не знала, как смотреть на них: пыталась то таким способом, то другим, и вдруг опять — все те же безделушки. Почти как пустое слово.
Как выразить, что там вот расставлены безделушки? О, она с отвращением взглянула на эти вещи, сделанные из самих вещей, фальшиво домашние, курочки, что клюют из ваших рук, вас не узнавая, — всего лишь вещи, одолженные у других вещей, а эти другие — у третьих. Приютясь на полках или бесстрастно прилепясь к полу и к потолку — безличные и спесивые, как петух. Ибо все, что было создано, было одновременно спущено с цепи.
И тут Лукресия, сама независимая, четко увидала все предметы. Так скрытно, что игра могла вестись без вреда, и она сама могла быть вещью, видимой этими предметами.
Недаром она столько дней выставляла себя напоказ на Паственном Холме, в ожидании своей очереди.
Ибо теперь она, кажется, достигла в себе самой предела спокойствия вещей под посторонним взглядом. Величественно подымая собственное неведение до самой высшей точки холма и с гордо поднятой головою господствуя над предместьем.
То, что не сумеешь «думать», увидится тобою! Высшая справедливость, дарованная мечте в этом мире, — это уменье, по крайней мере, видеть. Разве можно «думать свет»? Видят его и бьют копытом. Лукресия, по крайней мере, видела.
Испытывая радость настолько внешнюю, что это была уже радость всех прочих, какую чувствовала она — безликое божество, для которого тучи были его способом не спускаться на землю, а горы — его способом быть в отдалении.
Такова была радость у этой девушки…
Цветы в кувшине. Эра алой краски. Какой у них слабый стебель!.. Розовой краски эра. Краткая эра. По пыльной почве ступает неслышно. Клонится венчик цветка под тяжким гнетом цветенья. Прямоугольник окна пустынен, врезанный в стену. А безделушка-мальчик всем предлагает свою флейту. А самый большой цветок так бледен, а венчик его так крупен…
Быть может, Лукресия не постигла того, что вокруг нее, и лишь на шаг подошла к очевидности этой залы — но именно здесь были расположены вещи.
Угол комнаты был темен. Стена клонилась назад. Потолок составлен из досок непрочных и грязных. Этажерка. Дверь. Пол. Часы. Опять угол. Цветок, кувшин, потолок, пол, штора. И отброшенный вдаль неясный предмет, который, при взгляде в упор, оформился четко и во весь рост — кресло, в своем совершенстве.
Лукресия Невес взглянула на него и, сама не замечая, выразила на лице впечатление от предмета.
Мысль ее в этот момент стала наконец проста и объемна: мысль на четырех ножках, с сиденьем и спинкой. Такой взгляд привел, кажется, к полному познанию совершенности вещей.
Если не могла она пересечь стены города, то, по крайней мере, составляла теперь часть этих стен, в камне, дереве, извести.
И тогда, вспомнив жест, разученный ею в дождливую ночь, она повторила его осторожно и твердо, вытянув вперед левую руку и выставив ногу. И застыла в красоте этой позы, указывая на какую-то точку вдали.
О, но ведь это всего лишь пируэт девушки на выданье. Они такие озорные. Иногда вертятся прямо на глазах у других, а потом долго смеются.
Но на сей раз Лукресия ни о чем больше и не задумывалась: кончила полировать ногти, обтерла их о кожу кресла, полюбовалась блеском, какой им придало мыло, зевнула и вышла из дому.
7. СОЮЗ С ЧУЖЕЗЕМЦЕМ
Но утром, за завтраком, все было желто, и когда дочь пила дымящийся кофе из чашки, желтые цветы рассеялись по столу, и мать сидела во главе стола и была хозяйкой дома: Ана царствовала здесь.
Цветастые обои проснулись такими постарелыми… Когда Ана садилась к столу, небрежно уложенные волосы обрамлялись в розовые маргаритки, зеленые стебли, в красные разводы — но все было рыжим и бурым. Пока лежала ночная роса, выросли по комнатам развесистые деревья и встряхивали теперь ветвями в запахах мокрого парка — дым валил из чайника, покрывая копотью непроснувшийся дом.