— А, бинокль… нет-нет… — я рефлекторно поднял руку с биноклем. — Это совсем другое… Товарищ отдал.

— Товарищ отдал. Бинокль, — сквозь зубы повторила она и пристально посмотрела мне в глаза. — На закрытом показе фильма Лелюша. И ты хочешь, чтобы я тебе поверила?

— Так было бы лучше всего, — печально произнес я и толкнул дверь в свою комнату, после чего, измученный и отчаявшийся, заперся на ключ.

СТРАШЕН СОН…

Я не мог заснуть. Лежал. А в голове царил сумбур. Образы, фантазии, незнакомые раньше ощущения. Все перемешалось, как в плохо смонтированном фильме. Навязчиво, неодолимо, болезненно. Наконец, под утро, я забылся. Но сон, в который я погрузился, не был ни сладким, ни бодрящим. Хотя начинался приятно.

Я летел самолетом. За окном вершины гор, заснеженные пики, искрящиеся под ярким солнцем, а рядом со мной — Мадам. Мы летим в Женеву. Я получил первую премию на литературном конкурсе за очерк о романтических путешествиях, и меня пригласили на церемонию вручения наград, на которую я должен был явиться со своим преподавателем. Меня переполняла радость и гордость. Я победил! Лечу на Запад! И куда! В Швейцарию! В страну легендарных Альп! И, более того, — с кем! И в качестве кого! В какой роли! Освободителя! «Гейста». Человека, благодаря которому она вырвалась наконец из большевистской неволи. Я чувствовал ее гордость за меня и благодарность. И несмелые мысли, рождающиеся у нее в голове:

«Язык… Литература… — говорили, казалось, ее глаза, — он все это уже знает. Он талантлив. Ему не нужна помощь. Но жизнь… страсть… мир чувств, наслаждений, любви, — она снисходительно улыбается, — об этом он и понятия не имеет! В этомя смогу ему помочь. Научить его любви, поставить его на ноги, крепко, на земле! Стать для него богиней сильнее матери! Родить его еще раз! Возродить! Стать его первой викторией!»

Смена декораций, как в кино. Другой план.

Мы поднимаемся на Монблан или на горную цепь Готарда, где берет свое начало Рейн. Мы уже у вершины. Я вижу базу Валло (известную мне по фотографии). Она идет впереди меня. Вдруг останавливается, смотрит на меня, после чего поворачивается и указывает рукой на вершину.

— Там… Видишь? Как раз там… — говорит она со странной улыбкой. — Я там должна была родиться. Однако этого не случилось. Мечта моего отца не осуществилась. Но пусть его желание исполнится иначе. Пусть там будет хотя бы зачат его внук, а мой первенец. Ты мне его подаришь. Сегодня ночью. И назову я его Артур. Будет красивым, как я, и печальным, как твоя душа. А писать будет, как… Симона де Бовуар. Иди ко мне! — она говорит не терпящим возражений тоном и протягивает мне руку, как Бог на фреске Микеланджело свежесотворенному Адаму.

Держась за руки, мы поднимаемся все выше и выше.

Кровавое солнце заходит, а с ним кончается последний день невинности.

Но что это? Где мы? Это не Альпы совсем. А Татры! Знакомый перевал. Бело-красные пограничные столбы. Предупреждающая надпись: «Внимание! Государственная граница!».

— Эй, гражданин! — слышу я зычный голос, и передо мной вырастает рослый, усатый сержант. — Попрошу документы.

Я лихорадочно шарю по карманам куртки и брюк и протягиваю ему проездной билет.

— Я не контролер! — рявкает на меня милиционер, и, когда он произносит эти слова, рядом с ним появляются двое мужчин в перлоновых куртках с блестящими бляхами, свисающими из-под лацканов, и один из них берет мой проездной.

— С проездным за границу? — презрительно морщится он.

—  Нелегально! — многозначительно замечает второй.

— Предъявите паспорт или удостоверение личности! — сурово требует сержант.

Я опять роюсь в карманах и за отсутствием других документов протягиваю ему безотказное удостоверение шахматного клуба.

— Что это? — спрашивает сержант.

— Карточка клуба «Маримонт». У меня турнир в Словакии. Я чемпион по шахматам среди юниоров.

— Во-первых, никакой ты не чемпион, — слышится откуда-то голос Куглера, — в лучшем случае — вице. А во-вторых, и это звание ты получил нечестно. — И из пещеры в скале вылезает Таракан, а за ним — орава «черни».

Они как-то странно одеты. На них черные изношенные штаны и красные рубашки.

Бойцы испанских добровольческих бригад? Благородные домбровцы? Нет! Это «мраморные люди», переодетые разбойниками. Шахтеры, металлурги, крестьяне со скульптур Дворца культуры и аркад высотки на Маршалковской с тупыми, грубыми лицами и чудовищными лапами.

Куглер в правой руке сжимает вместо топора или ножа огромный молот, а вместо левой — у него крюк, как у капитана Гука [206].

— Так вы спешите, как пытаетесь нас уверить, на турнир в Словакию, — говорит он с издевательской серьезностью. — И для этого вы взяли с собой полевой бинокль? — Он кивком головы показывает мне на грудь, где действительно висит этот оптический прибор. — И рассчитываете, что вам кто-нибудь поверит? — Он ехидно улыбается. — Мамочка — возможно. Но только не я. Со мной такие фокусы не пройдут.

— No passaran! No more! — кричат активисты-республиканцы.

— Сами слышите, — Таракан указывает крюком на банду. — Голос народа. Который требует разоблачить вас наконец.

— Разоблачить! Покарать! — подхватывает хор «черни».

— У меня нет выбора. Долг превыше всего, — он разводит руками с лицемерным сочувствием и начинает монолог в стиле обвинительных речей Вышинского (Андрея, прокурора):

— Итак, уважаемые товарищи, вы хотите узнать, кем на самом деле является этот «шахматный чемпион», «виртуоз» и «покоритель Татр», этот «одаренный всевозможными талантами эстрадный артист, поборник истины и добродетели»? Я дам вам ответ, руководствуясь лишь голыми фактами. Начнем с детства.

Когда рабочий народ и молодежь развивали в нашей стране массовый туризм, организуя экскурсии и походы тропою Ленина, он отдельно от всех, «в частном порядке» с неким паном Константы из буржуазной семьи (который носил бриджи!) ходил «сам по себе», «своей дорогой» и отлеживался в номере на двоих гостиницы над Морским Оком.

Когда пионеры-юнаки [207]из лагерей и отрядов «Службы Польши» физически закалялись, расчищая города от руин и помогая в поле, он отдельно от всех, «в частном порядке» спешил на уроки к «музыкальной даме» из помещичьей семьи (которая носила бархотку!) и согревал свои белые ручки дыханием.

Когда в шахматном клубе, где и я играл, начинающие шахматисты изучали Ботвинника и Таля, он, в отличие от других, во всем подражал инструктору из интеллигентской семьи (который каждый день приносил четвертинку водки в кармане!) и восхищался Рени и Капабланкой.

Идем дальше, как говорит товарищ Сталин.

Чему этот белоручка учится в родном доме? Может, марксизму, биологии, истории ВКП(б)? Может, хотя бы языку нашего Великого Брата? Советской литературе? Не будем тешить себя надеждой, товарищи! Ведь мы не верим в чудеса! Он учит французский! Этот язык — символ культуры мещанской интеллигенции, буржуазии и помещиков, этот реликт прошлого, выброшенный на свалку Истории! А остальное время проводит, слушая «Свободную Европу»! Дыша миазмами Запада!

Каковы семена и почва, таковы плоды и жатва! Что посеешь, то и пожнешь! Воспитанная в таких условиях личность порочна и зла. Сеет вокруг себя анархию. Бунтует. Замышляет измену.

Доказательства? Им нет числа! Возьмем для примера три.

С чего этот «артист» начал свою «карьеру», оказавшись в коллективе? Какое применение он нашел своим белым ручкам и выхоленным пальчикам, которыми привык перебирать клавиши на рояле? Может, удосужился помочь учителю пения? Может, участвовал в репетициях школьного хора? Может, поддержал наше «Экзотическое трио» в его благородной борьбе за «Золотого соловья»? О, нет! Он предпочитает джаз. Он организует собственный ансамбль. Для него идолом становится Тырманд, ренегат и клеветник, сбежавший на Запад.