Предоставлялись три возможности.
Проще всего было бы сдаться, прекратить дальнейшую игру. Честно признаться себе: ничего не поделаешь. Не получилось! Насильно мил не будешь. Но это и не входило никогда в мои планы. Если она откровенно дает мне понять, что видит мои маневры, но не желает участвовать в подобного рода трах, или, в лучшем случае, деликатно предупреждает меня, чтобы я ни на что не рассчитывал, с ее позицией следовало считаться и отступить.
Благородная покорность судьбе средневекового рыцаря — как рыцаря Тоггенбурга из баллады Шиллера.
Противоположностью смирения была бы атака любой ценой. Отчаянная, лихая, с поднятым забралом. С такой драматургией и в таком, скажем, стиле:
Забыв об условностях, стыде и совести, я бесцеремонно подхожу к ней, лучше всего после урока, и прямо спрашиваю, чем, собственно, обязан такой высокой оценке? Собственному обаянию? Красноречию? «Cahier des citations»? Или, в первую очередь, сочинению о звездах? Должен признаться, что мне многих трудов стоило это confession. Но, вижу, я не зря старался. Нет, нет, речь идет не об оценке, а о результате работы, об уровне моей компетентности и грамотности. Коль скоро я не услышал ни слова критики, прихожу к заключению, что уровень довольно высок, и это меня безмерно радует. Но что там грамматика! Язык нам дан в основном для общения, для обмена мыслями. Мне очень любопытно, как вы расцениваете то, что я написал. Вы разделяете мои взгляды на проблему астрологии? Вы тоже склонны думать, что люди, родившиеся под определенными знаками, предназначены друг для друга? А у вас, пани… какой знак? — О, прошу вас, дайте ответ. Ведь это такой невинный вопрос. — Ну, хорошо, если вам что-то мешает, я не настаиваю. В любом случае пани и так… «vois êtes… ma victoire». — «Victoire?» — «Mais oui [128], победа над собой».
Это бы выглядело как придворное волокитство в стиле Ренессанса и по образцу игривых речей шекспировских соблазнителей.
И, наконец, третий вариант. Не сдаваться, но и не атаковать. Постоянно выжидать, — но не бездействовать. Постараться перенести игру на площадку за школьной оградой. Забросить мяч в другое место. На нейтральную территорию. Туда, где школьные правила будут недействительны, где вместо госпожи и слуги — «пани директора» и «ученика» — останутся двое людей.
Наиболее амбициозный и соблазнительный проект. Достойный рационализма и эпохи просвещения Вольтера и Руссо.
На покорную, бессловесную капитуляцию, хотя более легкого выхода не оставалось, я как-то не мог решиться; мне было чего-то жаль; поражение отдавало слишком горьким привкусом. В свою очередь, на то, чтобы броситься в атаку в духе Ренессанса, изобилующую смелыми выпадами и ответными ударами, я чувствовал, у меня не хватит сил. Чтобы решиться на нее, я должен был бы испытывать состояние безудержного подъема духа, не отравленного токсинами унизительной страсти. А я, к сожалению, уже пропитался этим ядом. И утратил способность к активным действиям. Во всяком случае, мне стало трудно управлять самим собой — своим лицом, голосом, жестами и, особенно, речью. Страсть всегда угрюма и легкости в ней нет… [129]— я где-то вычитал эту мысль (возможно, в «Волшебной горе»?); теперь на собственном примере мне пришлось убедиться в ее истинности.
Я выбрал третий вариант.
Легко экипировавшись, отказавшись от «вспомогательного снаряжения», я отправился в новый путь по неизведанной тропе.
CENTRE DE CIVILISATIONS
Centre de Civilisationes Française со своим громким названием уже четверть века как лишился резиденции в солидном и благородном дворце Сташица, расположенном на королевской дороге (в районе Нового Свята, рядом с Краковским Предместьем), и оказался в обшарпанном здании Университета на Обозной улице, где разместился Факультет романской филологии, а также, как бы в насмешку, пованивающий мышами и хитрыми крысами бедный Биологический факультет. Разумеется, помещения, отданные в этом здании под Центр, разительно отличались своими размерами и интерьером от роскоши апартаментов, которые до войны именовались «Золотым залом». Три тесные комнатки, заставленные полками, столами и картотеками, которые одновременно служили и архивом, и канцелярией, и книгохранилищем, а также salle de lecture, о чем уведомляла табличка, прибитая к одной из дверей, — так выглядела витрина Цивилизации, то есть французской Культуры, воплотившей идеи Рационализма, Прогресса, Современности, Свободы.
Однако несмотря ни на что — ни на обнищание, ни на тесноту и убогость, ни на растрескавшиеся полы и ободранные двери, ужасную казенную мебель и давно не мытые окна, — заброшенное прибежище цивилизации чем-то отличалось от других присутственных мест, хотя бы расположенных в том же здании, «за стеной», например от секретариата и читального зала, где я недавно побывал.
Прежде всего удивлял совершенно другой запах — приятный, тонкий, слегка пьянящий: изысканный (не «сладкий») аромат ландыша, настоянный на запахе благородного табака (как потом выяснилось: сигарет «Галоуз» и «Житан»).
Затем в глаза бросались различные канцелярские принадлежности, какие в другом месте не встретишь, — изящные и практичные, они так и просились в руки: разноцветные ластики; блестящие скрепки в овальной вазочке с намагниченным «кратером»; рулончики с клеящей лентой (прозрачной или матовой) в удобной упаковке с зазубренным приспособлением для разрезания ленты; и, наконец, целая коллекция одноразовых ручек фирмы BIC — в основном простых, ограненных, из прозрачной пластмассы (с разноцветными пробками — голубыми, красными и черными — и с колпачками того же цвета, вытянутыми, как боевые патроны), а также круглой формы с выдвижным устройством (с прозрачной кнопкой и с небольшим отверстием сбоку, из которого с треском выскакивал запорный треугольный зубчик).
Эта канцелярская роскошь гармонировала со стоящими на полках книгами и журналами с газетами, аккуратно разложенными на столах. Дело в том, что переплеты на книгах сделаны были не из одинакового бурого картона и книги не обертывали в бумагу — серую, упаковочную, сермяжную, как в других библиотеках; корешки их обложек (иногда суперобложек) светились разноцветьем красок и поблескивали ламинатом или целлофаном, материалами, которые в странах Варшавского Договора, даже в восточной части родины Гутенберга, наиболее технически развитой, не использовались для обложек даже дорогих книг. В свою очередь, периодические издания («Le Figaro», «Le Monde») отличались от отечественных бумагой и характером печати. Бумага была тонкой и гладкой, но при этом прочной, а печать — четкой и красивой, приятной для глаз. (Бумага у отечественных газет была жесткой, рыхлой и легко рвалась; печать слишком небрежной — строчки прыгали из стороны в сторону, шрифт тоже красотой не отличался, буквы зачастую оказывались смазанными или размытыми. О фотографиях и иллюстрациях и говорить не приходится.)
За большим столом, покрытым темно-зеленым сукном, сидела исполняющая роль секретарши почтенная дама, какую вряд ли встретишь в других присутственных местах (в секретариатах, в читальных залах, в канцеляриях). Под шестьдесят лет, подтянутая, с выразительными чертами лица и с тронутыми сединой волосами (коротко и красиво подстриженными), в модных очках без оправы (с тонкой золотой перемычкой и с такими же дужками), в костюме великолепного кроя из серого fil-a-fil, с бордовой косынкой, повязанной на шее, она сидела, привычно выпрямив спину, и печатала на машинке — виртуозно и энергично. Ее длинные, худые пальцы украшали серебряные кольца, а запястье правой руки — изящный браслет из того же металла. Под рукой, на темно-зеленом сукне лежала пачка сигарет «Житан», красная, цилиндрической формы газовая зажигалка из прозрачного пластика и белая пепельница с надписью «Courvoisier», на дне которой покоился раздавленный окурок со следами красной губной помады.