Я оделся, собрался и ушел, не позавтракав.

Французский в понедельник значился по расписанию четвертым уроком. После большой перемены. В десять пятьдесят пять.

До этого времени я мысленно прошел долгий путь.

Сначала, казалось, мне удалось избавиться от забот и проблем. Эх, да что там! Нашел из-за чего переживать! — Ну, узнал я о ней много всякого… Ну, вынужден тихо сидеть… Ну, руки у меня связаны… — Конечно, ситуация сложная, но ведь не безвыходная. Всегда можно разыграть другую карту. Симона де Бовуар. Пожалуйста, вот и она пригодилась! Может быть, даже и к лучшему. Особенно когда в рукаве спрятан козырь в виде аргументов и оценок Ежика… С этой стороны постучаться! Такой ключик попробовать! Если ловко открыть эту дверь, то, возможно, ничего иного и не потребуется. Ведь за ней скрывается все, с моей точки зрения, наиболее важное. Литературный вкус. Характер. Жизненные идеалы. Сфера чувств. Интеллект. Политические взгляды. Искусно начатая и направленная в нужное русло беседа о писанине де Бовуар станет беспроигрышным тестом. Какое бы мнение по этой теме ни высказывалось, особенно в форме ответа на специально подготовленные вопросы, оно не сможет оставаться нейтральным — будет о чем-то свидетельствовать, приоткроет закоулки души. Не удастся рассуждать на эту тему и ничего не сказать о себе.

Однако с течением времени мой оптимизм и вера в успешный исход дела начали постепенно ослабевать. Литературный диспут как способ познания души другого человека и как суррогат сближения — звучит обещающе и даже красиво, но что, в сущности, означает! Во-первых, какую подготовительную работу придется проделать, чтобы из этого что-то получилось! Нужно вновь прочесть все эти повестушки и нудные мемуары… Мало — прочесть. Изучить! Наизусть выучить, чтобы свободно владеть материалом. Кошмар, геенна огненная! Ну и, кроме того (точнее, прежде всего), обдумать сам «коллоквиум», то есть стратегию подачи реплик и вопросов и направления беседы с целью незаметной подготовки ее к серьезным confessions. Головоломная задача. Выше моих возможностей. — Но если даже предположить, что я сумею с ней справиться, как такая беседа вообще может состояться? В результате чего и где? На уроке? В кабинете? Фантазии отрубленной головы! Самые невинные и благие намерения уничтожались уже в зародыше и заканчивались ничем!

В конце третьего урока мои сомнения затянули меня на самое дно. Я потерял всякую веру не только в тот или иной план, но и вообще в возможность каких-либо действий, облегчающих вертеровские страдания. Тогда же возник страх. Мне стало казаться, что у меня на лице все написано: мои терзания — жалкие и унизительные, мои «следственные эксперименты». И мысль, что через полчаса я окажусь с ней лицом к лицу, повергала меня в панику. Нет, она не должна меня видеть, когда я в таком состоянии! Нужно отступить, пока не пришел в себя.

На большой перемене я, никого не предупредив, тайком ушел с уроков.

Сначала какое-то время я бродил по улицам, мысленно представляя себе, что сейчас происходит на уроке. Особенно меня интересовало его начало.

Вот она читает список присутствующих. Меня нет. А ведь на первых трех клетках напротив моей фамилии нет отметки «отст» (отсутствует), следовательно, раньше я был на уроках. — «Qu'est-ce qu'il у а? Где он? Был на уроках? И что же? Disparu? [118]Отпросился? Никто не знает? Странные манеры!» — Как теперь дело повернется? Снизит мне оценку за четверть? Начнет спрашивать? Потребует объяснений? Что я ей скажу? — Тетрадь! «У меня нет тетради… Vous le gardez toujours [119]. Кроме того, я чувствую, насколько надоел вам своим умничаньем. Поэтому освободил вас от своего присутствия, дал отдохнуть…» — Неплохо. Что она на это скажет?

Мысль о тетради, которую она мне так и не отдала, натолкнула меня на определенные действия.

С площади Парижской Коммуны (до войны площадь Вильсона), от остановки, неподалеку от которой свершилась казнь над несчастными «Рухлями», я поехал в центр — на Аллеи Уяздовски.

Там находился книжный магазин под названием «Логос — Космос», занимающийся главным образом импортом и продажей книг на иностранных языках, изданных в основном на Западе. Советские и гэдээровские альбомы по искусству, которым было отведено почетное место в витрине, составляли, скорее, исключение. Кроме того, в магазине имелся отдел заказов зарубежных изданий (в благоприятных условиях заказ выполнялся за четыре месяца, в неблагоприятных — за год, а в условиях нежелательных выполнение заказа могло продлиться вечность), а также комиссионный антикварный отдел alias (самый богатый).

Мне нравился этот магазин, и я часто сюда заходил, хотя эти посещения иногда стоили мне лишних нервов. Страшно высокие цены, особенно на новые книги из «буржуазных стран», обычно предоставляли мне только одну возможность — облизываться. Однако подобные разочарования не отбили у меня охоту вновь и вновь заходить в этот магазин, даже если я не искал какое-то конкретное издание. Необходимо также добавить, что этот «книжный Клондайк» отличался от других магазинов той же специализации не только ассортиментом и широким выбором услуг, но также уютным интерьером, комфортными условиями для покупателей и намного более вежливым, чем в других магазинах, обслуживанием. Полки и прилавки с книгами стояли вдоль стен, и клиенты могли не только подходить к прилавкам и свободноперебирать книги в поисках нужного издания, но и копаться на полках и в развалах. Если кто-нибудь спешил или не мог, несмотря на все усилия, найти необходимую книгу, то всегда мог рассчитывать на внимание и помощь вежливого продавца, ему даже предлагали, «если пожелаете», пройти в таинственный склад.

Я толкнул тяжелую дверь и, войдя вовнутрь, направился с учащенно забившимся сердцем к отделу французских изданий. — Повезет — не повезет? Повезло! Книга стояла на полке. «Победа» по-французски тоже женского рода:

Восемь красных букв титульного слова прекрасно выделялись на светло-бежевом фоне.

Я взглянул на последнюю страницу книги, где проставлялась цена. Восемьдесят два злотых! Целое состояние! За эти деньги в так называемом советском книжном магазине я мог бы купить по крайней мере три книги по шахматам, а в магазине грампластинок — долгоиграющую пластинку с приличной записью, не говоря уже о других приобретениях и удовольствиях, например кино (семь билетов), театр (не меньше трех), такси (семь поездок от дома до школы).

Однако я не колебался ни мгновения и, стиснув зубы, с находкой в руках отправился в секцию немецкой книги.

Шопенгауэр Иоанна. Jugendleben… и как там дальше. Нет, такой книги я не нашел. Зато отыскал Gedichte [120]Фридриха Гельдерлина — какое-то старое издание, напечатанное готическим шрифтом, в твердом переплете; на титульном листе виднелась черная печать: свастика в круге с орлом и надпись «Stolp — Garnisonsbibliotek» [121]. Я посмотрел по содержанию, есть ли там стихотворение «Рейн» (Der Rhein). Да, такое стихотворение было. Цена книги? Шесть злотых! — Прекрасно! Берем.

У кассы с небрежностью эрудита-бонвивана я спросил, имеется ли у них книга Jugendleben und… Wander Иоанны Шопенгауэр.

— Ну, вы знаете, наверное, матери знаменитого философа, — добавил я на всякий случай.

Продавец, запаковывающий мои бесценные приобретения, внимательно взглянул на меня, прервав свою работу, и ушел куда-то в подсобные помещения. Через минуту он вернулся, держа в руках книгу в беловато-желтом переплете, на котором чернели стилизованные под готический шрифт буквы:

Иоанна Шопенгауэр

Гданьские воспоминания молодости.