Именно в этом дворике его застало известие об убийстве эрцгерцога, наследника трона. Кунце только что пришел сюда, договорившись о встрече с Герстеном и Принцем Хохенштайном. Они собирались втроем проехать на машине Принца на гору Каленберг, откуда открывался чудесный вид на город, и там, на террасе отеля, поужинать. Они собирались выехать в семь, но около восьми примчался Герстен с известием, которое, как ядовитый газ, уже заполняло все уголки Вены: Франц Фердинанд и его супруга убиты в Сараево!
Кунце прежде всего подумал, должен ли он привезти семью домой.
— Война? — спросил он.
Герстен покачал головой.
— Я не думаю. Кто в этой империи готов мстить за Франца Фердинанда и умирать за него? « De mortuis nil nisi bene», но будем честными: любить его никто не любил.
Кунце пришло в голову посещение замка Конопишт, вопрос английского ботаника, как может начаться война, и циничный резкий ответ эрцгерцога: «Всегда может произойти какой-нибудь конфликт, который сам по себе довольно безобиден, но стороной, желающей войны, может легко быть использован как повод». Теперь, при воспоминании об этом, эти слова звучали как ужасное предсказание.
— Кто возьмет меч, тот от меча и погибнет, — пробормотал Герстен. — Ты знал, что Франц Фердинанд заказал для себя изготовить двуствольную винтовку Манлихера? Фотографии, на которых он изображался рядом с горой убитой дичи, стали мне просто противны.
«Довольно сильно сказано для серебряного медалиста соревнований по стендовой стрельбе», — подумал Кунце.
— Я надеюсь только, что в известных кругах не захотят сделать из него мученика, — задумчиво произнес Кунце. — Меня бы это не удивило. Если для них это будет выгодно.
Панические настроения, возникшие вначале, улеглись, и Роза с Рудольфом оставались в Штробле. Ее письма были полны оптимизма, но проскакивали легкие жалобы на погоду (часто идут дожди), на горничную (она поняла слово «отпуск» слишком буквально), на местных лавочников (цены у них здесь ужасные). И вдруг Сербии был поставлен ультиматум и издан приказ о мобилизации. Кунце взял один день отпуска, чтобы перевезти свою семью в Вену.
Хотя он не посылал телеграмму, Роза была готова к переезду, все вещи были уложены. Ее женская интуиция правильно оценить обстановку снова удивила Кунце и вызвала его уважение. Та самая Роза, которая из-за опавшего суфле закатывала истерику, была в обстановке надвигающейся самой большой опасности в ее жизни спокойна и собранна.
Поездка от Штробла на Ишл была сушим кошмаром, а от Ишла до Вены еще хуже.
Вагоны были переполнены. Поездка, занимавшая обычно шесть часов, длилась теперь десять, поскольку на каждой станции приходилось пропускать воинские эшелоны.
На перронах можно было видеть сцены, которые в последующие годы стали привычными: женщины, и молодые, и старые, все в слезах, провожавшие своих мужчин, некоторые из которых были уже в военной форме. Контраст между заплаканными лицами женщин и шумным весельем молодых людей, отправлявшихся на войну, придавал этой картине нечто зловещее. Чем ближе подъезжали к Вене, тем сильнее была волна экзальтированного патриотизма. Настроение повсеместно было одним и тем же — будь это полк боснийцев с красными фесками на голове или полк венгерских гусар в сером, садившихся в товарные вагоны, на которых значилось: «шесть лошадей, сорок человек». Взрослые мужчины превратились в мальчишек, которым предстоят какие-то увлекательные, полные приключений каникулы, какая-то чудесная вылазка на природу.
Они вернулись в Вену поздно ночью, но казалось, что в городе никто не спит. На Ринге толпилась масса народу, толпа пела и размахивала флагами с портретами кайзера Франца Иосифа, немецкого кайзера и итальянского короля Виктора Эммануэля. Создавалось впечатление, что между Австрией и Россией война уже началась. Угрозы в адрес врага смешивались с криками, прославляющими кайзера, который внезапно превратился в символ мудрости и добра. Слово «война» — пришло Кунце в голову, привело массы в состояние какого-то опьянения, когда он увидел перед собой это море сияющих, смеющихся, ликующих лиц. Люди вели себя так, как будто победа была уже обеспечена.
Возбуждение на улицах достигло нового предела шестого августа, в день объявления войны России. Между тем Франция, Бельгия и Англия объявили о мобилизации. В этом море враждебности верховное военное командование как в Германии, так и в Австрии было каким-то островом, на который все события оказывали отрезвляющее влияние.
Чем громче было воодушевление на улицах, тем скорее оно затихало в коридорах военных ведомств. Предвещавшее славу предприятие вопреки тщательно разработанным планам не хотело тотчас претворяться в жизнь: вести на войну многомиллионную армию оказалось не так просто, как ожидалось. Временами создавалась угроза остановки всей военной машины. Это был, особенно для Австрии, новый способ ведения боевых действий, который она никогда еще не применяла в деле: сложный, жестокий, диаметрально противоположный старой, овеянной дыханием веков системе затяжных позиционных боев.
Самым неожиданным и обескураживающим было то, что враг оказывал ожесточенное сопротивление, а стрельба поражала своей точностью.
Август был для Кунце месяцем прощаний. Сам он, как и прежде, нес службу в гарнизонном суде, но большинство его друзей были отправлены на различные фронты. Как-то утром в конце августа к нему пришел посетитель. В полевой форме простого резервиста — по пути на фронт — в кабинет зашел под предлогом попрощаться Фридрих Габриель, но Кунце подумал, что истинным мотивом Габриеля было лишний раз напомнить о том поражении, которое потерпел Кунце в свое время при попытке его, Габриеля, реабилитировать.
— Когда меня мобилизовали, я их предупредил: я, мол, позор для армии. — Он тихо рассмеялся. — Но они мне сказали, что для заряжающего я вполне подхожу.
Кунце пришел в ярость.
— Это просто свинство, — пробормотал он, подошел к телефону и позвонил капитану Штольцу, одному из адъютантов военного министра.
Спустя полчаса Кунце сидел в кабинете напротив министра, в роскошном помещении, в котором сто пятьдесят лет назад Мария Терезия председательствовала на военном совете. Когда Кунце через час покинул кабинет, Фридрих Габриель был снова в чине обер-лейтенанта с приказом явиться в свой бывший полк.
— У меня для вас хорошие новости, — сказал Кунце Габриелю, который ждал его в гарнизонном суде. — На вашем могильном памятнике будет стоять надпись «обер-лейтенант», а может быть, и «капитан Габриель». При условии, конечно, что вас до этого не похоронят в братской могиле.
Габриель ухмыльнулся:
— Такое впечатление, что войну вы не любите.
— А вы сами?
— Нет. Я люблю армию и ненавижу войну. Я, должно быть, чудовище!
— В таком случае, я такой же монстр!
— Я так не считаю, господин майор. Мне кажется, что вы никогда особо не жаловали военных. Я часто себя спрашивал, почему вы пошли на военную службу.
Кунце вздохнул.
— Над этим вопросом я тоже часто ломал голову!
В середине октября на письменный стол майора Кунце легло прошение Петера Дорфрихтера о помиловании, которое, при положительном решении, давало ему возможность отправиться на фронт, чтобы там сражаться «за Бога, кайзера и фатерлянд» и за лучшее будущее его сына. Прошение было адресовано главе государства, но барон Больфрас, шеф военной канцелярии кайзера, переадресовал его майору и таким образом возложил на него обязанность принять решение.
Он не видел Дорфрихтера более четырех лет. И не потому, что он не хотел его видеть. Нужно было, чтобы прошло достаточно времени с тех пор, как он себя мучил, он должен был найти пути и способы чувствовать себя свободным от тяги к этому человеку. Каким-то образом благодаря природному здравомыслию — он называл это малодушием — ему всегда удавалось взять себя в руки и избежать неверных шагов. С годами это навязчивое желание медленно превратилось в глухую боль где-то в глубине его подсознания.