Начало «Драматической увертюры» торжественно и стремительно. Мы попадаем в самую гущу битвы, в неудержимую атаку, когда не ноги, а крылья души несут человека вперед и тысячи разных судеб сливаются в буйствующем потоке, обретают единую цель и единую волю; когда нет и не может быть смерти, даже если свинцовые шквалы прорежают ряды. Смерть, победа и раны, скорбь о павших — это будет потом, а сейчас — только знамя, полощущееся на ветру, и безумство атаки.

Бизе, несомненно, представлял себе реальные эпизоды этого боя. В музыке есть страницы, когда атака словно захлебывается, переходя в рукопашную, — когда элементы победной темы у деревянных духовых инструментов наталкиваются на ожесточенную стойкость струнных, у которых появляются даже несвойственные им фанфарные интонации. Бой как будто идет «с переменным успехом». Но вот торжественные звуки арф и тромбонов готовят начало нового рывка к победе; сигнал к штурму дают выстрелы пушек.

Вслед за весьма лапидарной реминисценцией начальной темы появляется новая, кантиленного склада, постепенно обрастающая все более сложной фактурой, вбирающая интонации батальных сигналов, звуков военного барабана… Это как бы осознание только что происшедшего на поле боя. Вслед за этим — естественно и печально — возникает мысль о том, какой тяжкой ценой завоевана эта победа.

И все же кровь была пролита не напрасно. Почти из тишины рождается реплика, постепенно достигающая победного звучания и переходящая в торжественный апофеоз, где, в плане сжатой реминисценции, повторяется весь тематический материал увертюры.

15 февраля 1874 года, несомненно, было радостным днем для Бизе.

«Все говорят о вашем большомуспехе, о бурных аплодисментах, —писал автору Жюль Массне. — Вопреки вашему привычному состоянию в тот день вы должны были быть совершенно счастливы, и мне хочется выразить вам, дорогойдруг, мою искреннюю радость. — Ваше произведение так прекрасно!»

Отметим печальную фразу о том, что на сей раз Бизе должен быть счастлив «вопреки привычному состоянию». Улыбка стала редкой гостьей в доме Жоржа Бизе.

Невезение преследовало его.

Увертюра «Отчизна» внутренне связана с «Сидом» — тема, открывающая ее, взята оттуда. «Сид» стал частью души композитора. Но в несчастное утро 29 октября 1873 года возвратившаяся с покупками Мария Рейтер принесла в дом газету с убийственной вестью: вчера здание Большой Оперы дотла сгорело и спектакли переносятся в малоприспособленный зал Вентадур.

Бизе мчится к Фору и вместе с ним — к Аланзье.

— Да, это ужасно, — говорит удрученный директор. — В этих условиях «Сид» невозможен. Вот будет новое здание… Правда, его строят уже одиннадцать лет…

И премьеру откладывают на неопределенный срок.

«Сид» оказывается сочиненным, но нерасшифрованным. По сей день это лишь криптограмма, прочитать которую не удается.

Пришла очередь для «Кармен».

К ВЕРШИНЕ

Юркий, маленький, чем-то неуловимо напоминающий нашкодившую обезьянку, Камилл дю-Локль выуживает Галеви из потока людей, покидающих зрительный зал и уводит в свой директорский кабинет.

— Заходили послушать нового тенора? Правда — это ужасно?

— А, по-моему, — хорошо.

— Нет, ужасно! Ужасно! Но… что делать! Приходится! Это выбор Левена… Нас ведь двое, увы! Бог мой, сколько хлопот с этим театром! Сколько сложностей, сколько финансовых затруднений! А характеры! А капризы! Порой думаешь — ну к чему тебе это?!

— Все мы время от времени задаем себе этот вопрос, — улыбается Галеви. — Говоришь — баста, хватит, это последняя пьеса!.. А потом начинается все сначала. Театр — болезнь. И, наверное, — неизлечимая. Жернов вертится бесконечно.

— И вы снова в работе…

— Да. Дурная привычка.

— Написали бы что-то для нас…

— Вы же сами — поэт и художник… и талантливый либреттист…

— Ах, не надо шутить так жестоко!

— Но ведь были же и «Саламбо», и «Сигурд» для Рейе!.. И «Дон Карлос» для Верди…

— Грехи прошлого. И тогда я еще не сидел в этом кресле. Вы поверьте мне, тут не до творчества.

— Верю.

— Говоря откровенно, дела у нас плохи. Мы завязли в заезженном репертуаре. Нужно что-то менять, необходимы новинки. Неужели у вас и Мельяка не найдется хорошей идеи?

— Есть — и весьма необычная, свежая. Но она — не для вашего театра.

— Почему?

— Не ваш стиль.

— Ну а все же?

— «Кармен» Мериме.

— Вы смеетесь?.. Это даже трудно себе представить… Смерть в финале… Смерть на сцене. Комической Оперы!

— Я же вам и сказал, что сие — не для вас…

— Да, но это вообще невозможно! Ни при каких обстоятельствах, ни в одном из театров! Люди «дна»!.. Нет, я еще допускаю — на драматической сцене… Почему бы и нет? Но на оперной… От такого сюжета любого возьмет оторопь!.. Представляю, что сказал бы Левен! Кстати — вы не виделись с ним?

— Нынче — нет.

— Вы меня провоцируете на ужасное озорство. Умоляю, зайдите к Левену. Он, наверное, еще в театре. Он вам будет рад. Предложите ему! Представляю его физиономию! Он взовьется! Его хватит удар!

— Полагаю, он спокойно пошлет меня к черту.

— Нет! Он пустится в разговоры о падении ремесла. О падении нравов! Он сорвется с цепи. Умоляю вас — ну доставьте мне удовольствие! Старцу это полезно: пусть поймет — само время рождает новые мысли и необычные темы. Нет, конечно, «Кармен» — просто немыслимая авантюра. Но… хотя бы из озорства… Вы ведь нам обещали новое сочинение — и вы, и Мельяк, и Бизе… Вот пусть он и подумает, будто вы — с деловым предложением… Уверяю, это будет забавно! Он сыграет вам целый комический эпизод для какой-то из ваших будущих пьес. Что вам стоит — сходите! И потом вы расскажете мне, как все было, как все повернулось!..

…Большой, черный, курносый, облаченный в старомодный кафтан, Левен грузно поднимается из-за стола.

— А-а, мой друг! Добрый вечер. Заходили послушать нового тенора? Правда — он был ужасен?

— Да нет, вроде бы ничего…

— Нет, не спорьте! Ужа-асен! Что поделаешь — нужно терпеть! Это выбор дю-Локля. Нас ведь двое… Два директора… Да… Два медведя в одной берлоге… Ничего, приходите к нам завтра. Тенор будет другой. Еще хуже. Бог мой, сколько хлопот с этим театром! А конфликты! А примадонны! Ну зачем мне все это! Пора уходить. Мне ведь семьдесят два!

— Театр — пожизненная болезнь.

— Да, как насморк. Театр вообще умирает. А у нас… у нас плохо. Резко падают сборы. Имена Галеви и Мельяка на нашей афише — вот что нам помогло бы. И ведь вы обещали…

— С удовольствием. Но — не сейчас.

— Очень заняты?

— Да. Но — не только. Не просто. Вы же знаете, как такое бывает… Заболеешь какой-то идеей — и ни с места… Понимаешь, что она невозможна, немыслима, но… Но погиб для всего остального. Пока не напишешь… или, лучше сказать, — не отвяжешься. Драматурги — как женщины. Если семя попало — необходимо родить. Муки без предварительного удовольствия.

— И что же это в настоящее время?

— «Кармен» Мериме.

— В драме?

— Это было бы просто.

— В музыкальном театре?!

— Необычно, согласен. Но — почему бы и нет?

— Я, наверно, удручающе старомоден… Но — простите! — а разве ее не ухлопал любовник? А эти жулики, эти цыгане и сигаретницы… Эта смерть… Этот черный, мертвый, незакрывшийся глаз, уставившийся на убийцу!.. И все эти притоны… На сцене Большой Оперы или даже у нас?!.. Здесь, в семейном театре, куда привозят девиц из почтенных фамилий? Здесь, где завязываются знакомства и зарождаются браки? Да у нас каждый вечер пять или шесть лож берут специально для таких вот встреч!.. От нас разбежалась бы публика!

— Вот вам случай, когда имена Галеви и Мельяка на вашей афише привели бы вас к краху. Но, конечно, — сюжет не для вашего театра.

— Он вообще невозможен! Извините, но это затея для авантюристов вроде Дю-Локля. Он хотя мой племянник, но… Знаете что? Расскажите ему! Он ухватится со всею страстью кретина… Ну прошу вас, загляните к нему… А потом вы расскажете мне все подробности… Это будет ужасно забавно! Ха! Взбредет же такое! «Кармен» Мериме!..