Бадди поставил бутылку на задвинутый в конец гаража отцовский верстак и внимательно пригляделся к наклейке: ««Сигремс Джин»… 40 градусов алкоголя…». Затем он снова взял бутылку в руки и нежно ее обнял, будто в ней было нечто драгоценное, приносящее его душе тепло и покой. Как оно, в общем-то, и было. Любопытным было то, что ему был отвратителен сам запах и вкус этой жидкости, обжигающей горло и желудок. Ему больше нравилась привычная, классическая «Кока-Кола». Но «Кола» не могла принести ему тех ощущений, которые щедро дарил ему джин. И даже если это была смесь «Колы» с джином, то оно уже не давало такого яркого эффекта: не туманилось в глазах, не расплывалось изображение, и не уплывала из-под ног земля, и не наступало чувство полета, когда он просто садился в кресло. Два-три глотка, и по всему его телу начинала расползаться приятная усталость, злость на кого-нибудь и боль где-нибудь в теле будто бы смывались тампоном, смоченным волшебным лекарством, и незаметно улетучивались.

Что и происходило в этот момент: все плохое улетучилось: отвратительный дом, который был его домом, и тот дом, в котором девушка кубарем скатилась по ступенькам в подвал — все отдалилось, и приятная прохлада мелкими мурашками растеклась по его конечностям.

Он пробежал глазами по гаражу. Его отец никогда не ставил в него машину, а лишь складировал всякие нужные для дома вещи, такие как газонокосилка, строительная тачка, грабли и лопаты — весь их садовый инвентарь, среди которого Бадди мог без труда припрятать бутылку с какой-нибудь выпивкой. Прилежность не была сильной стороной его отца. Он всегда оставлял за собой дебри беспорядочно сваленных инструментов и бумаг, все время что-нибудь терял, а затем искал, никогда не вешал одежду на вешалку. Ирония была в том, что в этом доме аккуратность была свойственна не отцу, а сыну. Мать все время придиралась к брошенным где попало вещам и ставила сына в пример отцу.

Формально можно было заметить, что он называл их не мамой и папой, а матерью и отцом. Он больше не говорил: «Привет мама, привет, папа. Как дела? Что сегодня нового? Что на обед? Свиные отбивные? Отлично, нам они нравятся…» и больше не отпускал за обеденным столом какие-нибудь шутки, как у них было заведено прежде, и больше не было отцовских шуток, когда тот изображал звуки, издаваемые животными, что все равно казалось смешным, даже если смешным и не было. Например, когда он пародировал двух кенгуру, сидящих на камнях, и заказавших в баре виски…

Христос.

Он не только больше не называл их мамой и папой, он вообще никак их не называл, и не окликал никого из них даже междометьем «Эй». Нет, иногда все-таки называл. Он мог окликнуть мать словом «мама», потому что оно вдруг выскакивало по привычке. В конце концов, она продолжала жить здесь, в этом доме. Он старался ей не грубить, но внутри себя он все равно на нее злился. «Но это не по ее вине», — говорила ему Ади. Но что Ади знала? Ади Вокер: пятнадцать лет, младшая сестра, хотя габаритами она была отнюдь не маленькой — лишний вес. И ко всему она выглядела не слишком привлекательной, надоедливой, «геморройной» младшей сестрой — юная мисс «Все Знаю». Иногда он ее почти ненавидел, за взгляд на него с высока — на «незнайку», за примерную успеваемость, за почетные грамоты, будто бы ехидно улыбающиеся со стены. Бадди с трудом удерживал среднюю успеваемость на уровне оценки «В», все время опасаясь, что по какому-нибудь предмету он все таки «съедет» на бал или два, что иногда неизбежно происходило. Ади участвовала в школьном спектакле, поставленном по пьесе, написанной ею самой вместе с преподавателем английского, чего уже было слишком. Когда пределом его творчества был баскетбол, с трещиной в его коленной чашечке, не открывающей перед ним никаких дальнейших спортивных перспектив. Перспектив? Черт, он мог быть рад, если ему всего лишь позволяли сидеть на скамье запасных, с его ростом пять и девять, когда остальные были гигантами, на голову выше его; плюс ко всему его никудышная координация и нездоровое колено — со всем этим его держали лишь на самый крайний случай, и, когда он оказывался в толпе игроков, то при первом же удобном случае его опрокидывали на пол.

«Может еще немного выпить, Бадди?»

Он поднес к губам бутылку и вдруг начал колебаться. Всегда наступает момент, когда следующий глоток становится уже излишним, после чего приходится переступать черту, разделяющую верхний предел удовольствия и болезненную, чуть ли не смертельную тошноту. Но он не знал, когда наступает этот момент — глоток, после которого все переворачивается с ног на голову. Как однажды вечером в доме у той девушки: минута удовольствия, и тут же следом его рвало на пол. Лужа рвоты на ковре, оставленная очаровательным незнакомцем.

Он снова поднес к губам бутылку и сделал маленький, пробный глоток. Он будто прислушивался к состоянию желудка, как и к состоянию жизни. Когда он сделал следующий глоток, ту вдруг услышал, как открылась выводящая на задний двор дверь, которая затем громко захлопнулась. Сквозь неясность в глазах, разглядев электронные часы, он увидел темнеющие на них цифры «2:33». Ади вернулась из школы. Неожиданно. Обычно она задерживалась, застряв после уроков на каком-нибудь кружке. Мать работала в офисе до пяти, и раньше шести никогда не возвращалась.

Бадди продолжал тихо сидеть. Он постарался собраться, сощурив глаза, чтобы попытаться начать ясно видеть. Он аккуратно задвинул бутылку за кучу в беспорядке сваленного на верстаке садового инвентаря. Медленно поднявшись на ноги, он обрадовался тому, что он всего лишь немного опьянел. С некоторых пор он понял, что, выпив, он становится неплохим актером, будто играя в одной из сцен нелепого спектакля его сестры. Много ли он перед этим выпил или нет, как правило, никто этого не замечал. Может, только Ади. Она часто пристально, с любопытством разглядывала его, будто он был пазлом, который удавалось сложить далеко не с первого раза.

«Сколько же ты выпил?» — однажды вечером спросила она его, повстречав на ступеньках лестницы.

Ее вопрос застал его врасплох, почти выведя его из равновесия — не «Ты что, пьян?», а «Сколько же ты выпил?»

«Немного», — заставил себя пробормотать он, и всем телом обрушился на нее.

После чего в ее присутствии он был излишне осторожен, пытался как можно меньше с ней видеться, что оказывалось непросто, потому что каждый раз она будто бы пыталась за ним шпионить.

В отношении прочих людей, особенно учителей, это проявлялось по-разному. Если с ним обращались вежливо, много не говорили, делились мятными конфетами, кукурузными хлопьями или жевательной резинкой — всем, что на самом деле он терпеть не мог, то, как обычно, он старался быть тактичным, и держал ситуацию под контролем, если дело не доходило до последнего глотка. Как и в этот момент, когда Ади неожиданно вернулась домой, он мог вовремя остановился.

И передняя, и задняя дверь гаража были открыты. Ее голова показалась в одной из них. Круглое и усыпанное веснушками лицо клоуна.

— Что ты тут делаешь? — она с подозрением окинула взглядом помещение гаража. — Бог мой. В последнее время ты ведешь себя странно.

— Как и все мы, — коротко ответил он, чтобы долго не думать.

— Тебя это особенно касается, — нахмурилась она, принюхиваясь. — Ты пил?

Его аж передернуло. Он не ожидал, что Ади застанет его тут, в гараже. Теперь он, сжав губы, старался дышать носом. Он копошился в куче сваленного на верстак садового инвентаря, будто что-то искал.

— Занимайся своими делами, — четко проговорил он, чтобы она на самом деле ушла заниматься своими делами.

И что было забавно, чаще всего в последнее время они оба напоминали друг другу о своих делах. Дни, когда они могли свободно друг с другом общаться, канули в летах. Хорошее было время. Но в последние месяцы все изменилось. Ади следила за ним, она рано возвращалась из школы домой, как, например, в этот день.