Роберт Кормер

Наше падение

1

Когда они вошли в дом, то на часах было девять часов вечера и две минуты. Заканчивалось первое апреля — День Дурака. На протяжении сорока пяти минут они гадили прямо на пол, мочились на стены и крушили все, что попадалось на их пути. От грохота в доме, казалось, сотрясался весь городок, расположенный на мысе Кеп-Код. Они опрокидывали мебель, доставали из коробок видеокассеты, выдергивали из них пленку и две из них разбили, швырнув об стену. Оранжевой краской из балончика-пульверизатора исписали стены, открыли воду в обеих ванных — на первом этаже и на втором, чтобы вода начала заливать дом, после чего побросали все висящие на крючках полотенца в унитазы и раковины. Затем разбили все зеркала в доме и опрокинули на пол высокий книжный шкаф, не забыв разбить в дребезги красивые китайские вазы, тарелки и чашки, за чем последовала хрустальная посуда. В спальне на втором этаже повытаскивали из комода все выдвижные ящики и вытряхнули из них на пол все спальное белье. С вешалок в шкафу сорвали всю одежду и изрезали ножом матрац. В коморке под лестницей они особенно поработали над роялем, разбивая все клавиши молотком, создавая при этом музыкальное сопровождение сцены разгрома.

Их было четверо и, хотя вандализм был стихийным и беспорядочным, они сумели ворваться в каждую комнату дома, разрушая все, что попадало под руку.

В без четверти десять четырнадцатилетняя Керен Джером, слишком рано вернулась от друзей домой, и тем самым совершила серьезную ошибку. Ее удивило то, что входная дверь была не заперта, и повсюду горел свет. Когда она вошла в прихожую, то ее встретили звуки криков и радостного ликования.

Один из них, продолжая молотком размалывать клавиши фортепиано, поприветствовал ее: «Эй, привет…»

Никто прежде такого взгляда ей не посылал.

Через пять минут вандалы ушли также внезапно, как и вторглись в этот дом, хлопая дверями, разбивая попадающееся на пути стекло, отчего дрожали стены, и осыпалась с потолков штукатурка. После их ухода остались двадцать три жестянки из-под пива и две пустые водочные бутылки. По дальнейшим подсчетам нанесенный ущерб был на двадцать три тысячи долларов, и худшее из всего, Керен Джером была избита и оставлена в подвале на полу.

За всем этим наблюдал Авенжер.

Оттуда, где его никто не мог заметить.

Он с ужасом наблюдал за тем, как они разоряли дом, в который он каждый раз приходил с любовью. Он видел, как буйствовали вандалы, как выискивали, чем бы поживиться и над чем бы поиздеваться. Он вздрагивал от звуков падающей мебели, разбивающегося стекла, и от всего этого сам чувствовал, как его тело опустошается, лишается сил.

На его глазах были слезы, из-за чего виденное им принимало расплывчивые очертания, если какое-то время он не моргал глазами. Этот дом был его территорией, к которому он был привязан и многому в нем был обязан. Он стал частью этого места, и для всех Джеромов, живших тут, уже чуть ли не сыном или братом. Он хорошо знал все нравы и обычаи этой семьи и разделял с ними все хорошее и плохое.

Выйдя из укрытия, Авенжер начал метаться от окна к окну, периодически отступая в тень близлежащих деревьев или окружающего дом кустарника. Но эти же деревья и кустарник также не позволяли кому-либо из соседних домов этой улицы увидеть происходящее внутри, что больше всего и пугало Авенжера. «Звери», — бормотал он себе под нос, продолжая наблюдать за перемещающимся из комнаты в комнату разгромом, который сопровождался возбужденными воплями и нецензурной бранью.

Он не знал их имен и никогда прежде их не видел, но для него не было секрета, кто они такие. Они были обычными парнями, не бродягами из Рок-Поинта, не бандитами и не искателями приключений из Брайант-Бриджа. Они были прилично одеты: не в кожаные куртки и не в черные сапоги, и больше напоминали на баскетболистов-старшеклассников, грузчиков из супермаркета или служащих «Макдоналдса».

Авенжер не видел, как Керен Джером вошла в дом, а лишь то, как ее тащили через гостиную. Моментом позже погас свет.

Откуда-то издалека, из его же глубин до него дошел его же еле слышный стон, оттого что он не может ей помочь. И беспомощность перед чужой бедой показалась ему самым страшным. Он был один и не мог ворваться в дом, чтобы ее спасти.

И он ждал. Он умел ждать — выжидать. Он закрыл глаза и открыл их снова. В доме продолжало быть темно и тихо. Куда они девались? Может, пока его глаза были закрыты, они тихо покинули дом?

Вдруг они снова оказались там, они метались из комнаты в комнату, появлялись из темноты на свет, и исчезали обратно. Они уже не кричали, двигались тихо, торопясь и торопя друг друга. Авенжер отскочил от окна. Он не хотел, чтобы его обнаружили. Важно было оставаться незамеченным. Выжидать подходящий момент. Ждать.

Ждать чего?

Ждать, когда можно будет отомстить.

«Я — Авенжер [1]», — шептал он в ночи. — «И я отомщу за этот дом, за все, что в нем произошло».

Он знал, что надо быть терпеливым, что он, в конце концов, узнает их имена, пойдет по их следам и найдет каждого из них в отдельности. Он уже знал, как нужно действовать, но ожидал подходящий момент, удачный случай. Он знал, что часами придется наблюдать, шпионить, наматывать на ус. Он был мастером строить планы, а затем методично их исполнять в установленное время. Как и с Воном Мастерсоном, когда он знал точное время и место, когда и где он сможет нанести свой последний удар.

Когда грабители вышли из дома, то слезы на щеках Авенжера были холодными и твердыми, будто тонкие полоски стекла.

Когда Джейн Джером вернулась из больницы, то еще два часа на ней не было лица. Ее сестра Керен лежала в реанимации. Вокруг нее было множество разных машин, которые издавали короткие пищащие звуки, будто взвизгивали от мучительной боли. Лицо Керен и ее руки были лишь видимой частью тела. Лицо будто принадлежало кому-то другому. Оно было обмотано в белое и вместе с тем будто бы парило на всей белизной. А руки были маленькими, беспомощными, пальцы еле собраны в подобия кулаков.

Джейн захотела взять ее руки, прижать их к своим щекам и попросить у нее прощения — за все. В тот вечер, прежде чем с ней все это произошло, они поссорились. Это была их обычная ссора по пустякам. Керен от нечего делать, каждый раз без разрешения брала вещи Джейн, душилась ее одеколоном, носила ее свитера и блузки. Для Джейн все это выглядело оскорбительным, потому что она была двумя годами старше, а Керен, будучи младшей сестрой, полностью догнала ее ростом и размером, и поэтому одевалась в ее одежду, которую затем бросала вперемежку со своей. В результате новые вещи Джейн мялись и мало чем отличались от старых.

Вина мучила Джейн еще больше, и она угрызала себя, когда отец разговаривал со следователем в гостиной, сидя в своем кожаном кресле в углу у камина. В особенности она чувствовала себя виноватой перед Керен, потому что, повысив на нее голос, она сказала ей: «Кажется, ты только того и хочешь, чтобы что-нибудь произошло», — одно из самых популярных выражений Барнсайд-Хила в этом году. То, что произошло с Керен, было хуже, чем происшествие, и, конечно же, хуже чем дорожная авария с жертвами и пострадавшими. Это выглядело грубо, жестоко, беспардонно и бесчеловечно. Ущерб, нанесенный дому, выглядел не столь ужасающим, как вред нанесенный Керен. Даже и не стоило сравнивать, потому что и то, и другое было донельзя опустошающим и меняющим жизнь в этом доме настолько, что ей уже никогда было не вернуться на прежние рельсы.

Странно: поначалу, когда ее отец был переведен сюда из Монумента, она ненавидела этот дом вместе со всем Барнсайд-Хилом, как и саму мысль о том, что надо расстаться со старыми друзьями и одноклассниками из школы «Монумент-Хай», некоторых из которых она знала еще с детского сада. Но прошли месяцы, и у нее появились школьные подруги — в особенности Пэтти Амарелли и Лесли Кернс. Они все время оказывались где-то недалеко от Джейн, особенно на центральной площади Викбурга, в центре которой фонтаны разбрызгивали воду, а по периметру были разбросаны магазины, такие как «Фалайн» и «Брукс». На втором этаже над ними был разбросан спонтанный рынок, где она покупала плакаты, которые затем украшали стены у нее в комнате, и пиццерия, где собиралась молодежь, чтобы перекусить или просто провести время.