— Ты прекрасно знаешь, что Кристел не белая.

— Посмей сказать, что она черная!

Глория, ничего не ответив, выключила стиральную машину.

Аврора озадаченно смотрела на электрическую кофеварку, которая как по волшебству наполнилась горячим кофе. Она разглядывала ее со всех сторон, силясь понять, как вынуть сосуд, казавшийся неотделимым от аппарата. Любая новая техника приводила ее в замешательство, и сейчас, при виде кофеварки, не намного отличающейся от той модели, которой она обычно пользовалась, ее била дрожь от непонятного страха, и сердце щемило, и хотелось плакать, как всегда, когда она оказывалась предоставленной самой себе в незнакомом месте, один на один с вещами, с которыми необходимо было поладить, пока люди не поняли, что она не знает, как работают самые простые приборы. Когда она приехала во Францию, тетя Мими обнаружила, что семилетняя Жюжю не умеет открывать кран. Когда ее посылали мыть руки, она стояла столбом перед раковиной, таращась на блестящее устройство, из которого другие, поумнее ее, как-то извлекали воду.

Ничего не понимая в кружочках, черточках и квадратиках на кофеварке, Аврора чувствовала себя в плену какого-то современного герметизма, и ей было страшно. В неком подобии буквы «А» с широко расставленными ножками на дверях женского туалета она, хоть убей, не могла распознать женского начала, то ли дело «ladies» [11], стыдливо выведенное на подобных заведениях в Англии, — сразу все ясно. В эпоху компьютеров она по-прежнему писала от руки, только никому не говорила, что пользуется не самопиской, а допотопной перьевой ручкой. В общественных местах ей вечно доставалось за тупость, когда она останавливалась с задумчивым видом, препятствуя быстрому и непрерывному потоку людей, который тянулся, как намагниченный, за стрелками. Однажды она — не очень-то это было дипломатично с ее стороны — призналась автору проекта аэропорта Руасси, что с трудом ориентируется в аэровокзале, а тот ответил довольно резко, что понимать незачем, надо только двигаться по кругу, как все! Самое интересное, ей от этого стало легче: ее бестолковость вдруг оказалась признаком способности мыслить, ну, скажем, ПО-СВОЕМУ мыслить. И она повернулась к архитектору спиной — это было на коктейле, в такой обстановке подобный жест допустим, если не найдено взаимопонимание: ах так? Поищи-ка стрелки в лесу, походи-ка по кругу в пустыне, не задумываясь, где север, где юг, не сверяясь со звездами!

Она подошла к окну и посмотрела на восходящее солнце; розовый свет, насыщенный и нежный, уже разливался по траве и подбирался к белке, распушившейся и порыжевшей, переполненной этим сиянием. Счастье, какое-то по-детски серьезное, захлестнуло сердце Авроры, и слезы навернулись на глаза. Как однажды утром в Коломбо, перед мужчиной, который в свете нарождающегося дня плескал на себя воду полными пригоршнями, моя свое голое тело, окутанное радугой в солнечных лучах; как в Каире, когда она, моргнув, вдруг заметила, белую фелуку, легко скользящую по еще темному Нилу. Абиджанская лагуна пробуждалась на рассвете, расстилался голубой шелк, играл золотом и зеленью, а потом в одной складочке вспыхнул алым лепестком распустившегося пиона, розовой сердцевинкой гортензии, и было уже не понять, что именно видишь. Видеть, всегда видеть. Где бы она ни была, непреодолимая сила толкала ее к окну, ей нужно было, взглянув сквозь ресницы, удостовериться, что и здесь мир оживает, просыпаясь, и что она не умерла вместе с ночью.

Глория, войдя, заметила, что Аврора не включила свет:

— Там, на улице, так розово, — объяснила она, все еще глядя в окно, — так чудесно, я боялась все это погасить. А потом сказала, что не сладила с кофеваркой. Это совсем просто, обронила Глория и управилась с аппаратом так уверенно, что каждое ее движение казалось само собой разумеющимся, как, впрочем, все, что Глория делала. Аврора едва не зааплодировала: виртуоз да и только.

А между тем, хоть Глорию слушались наисложнейшие механизмы и замысловатые устройства, которыми ее муж Механик, создатель подлинного технического шедевра, буквально начинил дом, она то и дело сталкивалась со старым как мир сопротивлением природы и вещей, не желающих приручаться. Когда дом загорелся от щипцов для волос, которые сдуру неверно приняли компьютерную команду, — это еще куда ни шло, но как прикажете понимать, что именно в дом Глории, оснащенный электронным громоотводом, ударила летним вечером молния, да еще в тот самый день, когда иссякли запасы арканзасской воды? Пожарные не выжали из брандспойтов ни капли, и соседи встали в цепь с ведрами и тазами, медленно наполняя их из кранов в своих кухнях. А как объяснить, что под тяжестью снега, на редкость обильного этой зимой — оттого-то и весна выдалась такая дружная, — рухнул деревянный забор сада Глории, а у соседей, всего в нескольких метрах, ограда стоит как стояла? Они уже начали ее красить, а Глория сидела и дожидалась, когда городской подрядчик пришлет тягачи, чтобы поднять ее забор, и знала, что они изроют колесами сад и погубят всю уцелевшую, не придавленную тяжелыми досками растительность.

А в прошлом году была другая беда — потоп. Воды реки Мидлвэй, притока Арканзаса, которую давным-давно загнали в подземное русло, в весеннее половодье пробились наружу у Глории в подвале, и дом залило до второго этажа. Пол в кабинете Глории покрылся толстым слоем жирного ила, который, с тех пор, как город похоронил реку, больше не обогащал ни пшеничные поля, орошаемые искусственно, ни индейские территории, где теперь ветер гонял комья сухой травы.

Глория отремонтировала дом. Поставила новую крышу из сборных плит под красную черепицу с прокладкой из стекловолокна. Опускные окна в деревянных рамах заменила тройными алюминиевыми: ставни, окно и сетка от комаров в одной конструкции. Она все убрала сама, и воду, и грязь, с терпением и упорством первых поселенцев. Ползая на коленях, задом кверху, носом вниз, мыла пол размашистыми движениями, с незапамятных времен привычными женщинам, и отжимала тряпки голыми руками.

Она отмыла всю мебель, всю утварь, все развинчивала, отскребала и собирала заново. Книги из ее библиотеки целое знойное лето сушились на пожелтевшем газоне. Она провела каникулы, разлепляя страницы, будто бы читала канзасским ветрам и облакам. Осенью покоробившиеся переплеты с разбухшими страницами вернулись на перекошенные от сырости полки книжного шкафа. В доме так и остался запах тины, если закрыть глаза, казалось, что живешь в болоте. А если открыть — мир виделся зеленоватым, как за стеклом давно не чищенного аквариума. Зеленые растения, подвешенные к потолку в сеточках из макраме, покачивались, точно водоросли.

Это напоминает мне Африку, сказала Аврора Глории.

Ее дом в Камеруне сгорел от лесного пожара, зажженного охотниками. Аврора заранее встала со своей обезьянкой Лапочкой на опушке и ждала начала охоты. Она смотрела, как огонь выгоняет животных из леса; они выбегали по одному и замирали в шаге от нее, потом проносились целыми стадами, не обращая на нее внимания. И вдруг прямо перед ней выросла стена пламени, высоченная, с дом, — утрамбованная земля теннисного корта остановила огонь. Он угас бы почти у ее ног, ведь ему здесь не было пищи, ни дерева, ни бамбука, ни травы, он отступил бы перед голой красной землей. Но ветер всколыхнул волну огня, она подалась назад, взметнулась девятым валом, накрыла парк и сады, и, прежде чем взрослые успели загородить дорогу пламени, оно вспыхнуло за домом, там, где хранились канистры с бензином. Взрыв подбросил всех в воздух. Огненный ливень обрушился на дом. Плетеная кокосовая кровля запылала с жутким гулом, словно ревела буря.

Аврора числилась в списке погибших, как и ее родители и все домочадцы. Ее нашли не сразу, далеко от дома, гораздо ниже по склону холма, почти у реки; она была без волос и держала Лапочку, тоже совершенно лысую и совершенно мертвую, повисшую в ее руках длинной тряпичной куклой. От липкого пепла она стала вся серая, как будто побывала в бочке с краской, которую делали местные колдуны, — намазавшись ею, воины становились неуязвимыми, а охотники невидимыми. Аврора тоже была невидимой, пока не открыла свои голубые глаза. Она помнила только, что вокруг был лес, и, не зная, куда идти, она очень старалась оставлять следы, глубокие отпечатки своих ног в мягком густом пепле, таком же неоценимом, как песок на пляже, утром, когда море возвращает его суше и жертвы кораблекрушений пишут на нем: терпим бедствие.