– И я не думала, – подхватила Смородина. – Сначала отмахнулась, что, мол, эти мне небылицы, а потом вижу, не все так на это реагируют.
Она перекинула через плечо сумку и собралась уходить.
Фируз нерешительно встал у дверей.
– Доктор, я так понял, что человек, которого вы любите, подозревает нас в чем-то, не так ли?
– Именно так, – подтвердила Смородина.
– Да скажите же ему, зачем вы приходили! Теперь ведь можно сказать?
– Можно. Но надо было сказать сразу, а теперь поздно.
– Нехорошо получилось! – Гасанзаде с сожалением покачал головой. Глупо.
Смородина посмотрела на него. Взгляд у нее был усталый.
Некоторое время они стояли молча, неподвижно. «Что сделать, чтобы помочь ей выпутаться из создавшегося положения?» – думал Фируз, и не мог ничего придумать.
– А можно узнать, кто этот человек… который вас подозревает?
– А зачем вам? Разве это так важно?
– Важнее важного!
– Майор Пронин, вот кто!
– Я этого не знал, доктор. – Гасанзаде смешался, опустил голову. – Я ведь недавно в полку, откуда мне было знать? Знал бы – даже не заговорил с вами…
– Вот как? Что, испугались бы? Или раз меня любит Пронин, для вас я интереса уже не представляю? Эх, Гасанзаде, Гасанзаде! Не ожидала от вас такого…
Фируз не решался посмотреть в глаза доктору. Насмешливый тон ее совсем сбил его с толку.
– А он… он давно любит вас?
– Полгода, как объяснились, – Лена прищурила свои голубые глаза. – Дали друг другу слово пожениться после войны.
– Хотите, я сейчас же пойду к Пронину и все ему расскажу? Пусть после этого делают со мной что хотят, хоть в штрафной посылают… Не хочу быть невольным виновником вашей размолвки.
Смородина, державшаяся вполне спокойно, совсем другим тоном сказала:
– Это ребячество, лейтенант. Выкиньте эту мысль из головы. Мне от ваших объяснений будет не легче. Ничего вы не добьетесь, только подольете масла в огонь. Чего доброго, Пронин на эту тему и разговаривать не станет. И вообще, если подозрение в сердце поселилось, его оттуда не так-то просто вытравить.
– Но вытравить как-то надо. Я готов на что угодно, лишь бы у вас все наладилось.
– Если бы я знала, что вы так серьезно все это воспримете, не сказала бы вам ничего. Больше того, и в полку вас оставлять, наверное, не следовало. – Фируз молчал, не зная, что сказать. – Но знаете, Гасанзаде, нет худа без добра: теперь я лучше узнала Пронина. И хорошо, что узнала сейчас.
– Доктор, не старайтесь уменьшить мою вину. И разрешите мне поговорить с майором Прониным.
– Нельзя, Гасанзаде. Да уже и поздно…
– Как поздно?
– Да так. Он перестал со мной разговаривать, увидит – отворачивается, обходит меня стороной. Вообще, прошу вас ни слова не говорить ему. Не пытаться даже!
– Но ведь он… смешно даже – ревнует ко мне! – Фируз прошел в глубину землянки и придвинул Лене снарядный ящик. – Чего стоим, доктор, садитесь, в ногах правды нет.
И Лена села, положив на колени санитарную сумку, и облокотилась на нее.
– Все ничего, но тяжело быть без вины виноватой…
– Жаль, не даете поговорить с Прониным. Сразу, как говорится, поставили бы все точки над «и». Вы замечательный человек, доктор, я считал бы счастьем для себя, если бы на меня обратила внимание такая девушка. Но о чем не думал, о том не думал… Я любил одну девушку…
– Где она, эта девушка? – встрепенулась Лена.
– Далеко отсюда, в Азербайджане.
– А она не ревнует вас к другим?
– Она меня даже не вспоминает.
– Не вспоминает? За что же вы ее любите?
– Не знаю.
– Не пойму… вы ее любите, а она о вас совсем не думает… Так не бывает.
– Она теперь замужем. Может, уже стала матерью.
– А что же случилось? – с живейшим интересом спросила Лена. – Почему она изменила вам и вышла за другого?
– Она любила меня, в этом я и сейчас не сомневаюсь. Но в дело вмешалась ее мамаша… Одним словом, выдали ее замуж за парня из состоятельной семьи…
– Ну, а ваши-то родители что?
– Нет у меня родителей! Отца застрелили бандиты осенью двадцатого года, а мать умерла при родах. Я остался жить, а она умерла… Так что ни отца, ни матери я не видел.
Фируз достал папиросу, закурил. Руки у него вздрагивали.
– А как же… Кто же вас вырастил?
– Бабушка взяла меня под свое крыло. Женщины-соседки кормили грудью по очереди. Дитя всей деревни. Едва исполнилось десять лет, скончалась бабушка. Определили меня в детдом. Потом десятилетку окончил, в сельхозинститут поступил. Там и познакомился с девушкой, о которой говорю… Пришло, думаю, и на мою улицу счастье. Ну, а чем оно завершилось, вы знаете.
Он замолчал, затянулся папиросой.
– Когда вспоминаю все это, мне бывает так больно, словно кто-то срывает коросту со старых ран…
Взгляд Лены был полон участия.
– Да, немало пришлось вам пережить, лейтенант. Никак этого не предполагала. Но вы не терзайтесь, все пройдет…
– Да я уж привык… Почему я из госпиталя сбежал, знаете? Среди людей мне легче. Но когда вспоминаю, как у меня счастье отняли, чувствую себя словно подбитая курица… Вот уже два года, как не видел родных краев… И за все это время ни одной весточки ниоткуда не получил. Ребятам приходят письма от родителей, от родственников, от любимых… Читают, радуются, счастливы… А я радуюсь только за них, не за себя. Но представьте себе, что завтра меня убьют… Ни один человек на свете не оплачет мою смерть. Конечно, товарищи вспомнят. Но одно дело – фронтовые товарищи, и другое отец с матерью, невеста, родня. Я не пессимист, доктор, и надеюсь, вы плохо обо мне не подумаете, но все это так грустно… Как видите, мои дела куда хуже ваших.
– Не печальтесь, лейтенант. Я верю, вы останетесь в живых, а кончится война, вернетесь в свой Кировабад, найдется достойная девушка, получше той, которая безропотно предала свою любовь, будут у вас дети, семья, будет счастье…
– Может быть, может быть… Если, конечно, уцелею.
– Признаться, лейтенант, пока я слушала вас, забыла о своем горе. Узнал бы все это товарищ майор, может, устыдился бы своих подозрений. Но пусть не знает, хорошо? – Она поднялась. Уходя, еще раз попросила: – Договорились: Пронину ни слова.
Оставшись один, Фируз упрекнул себя: «Зачем было говорить о своих намерениях? Хотел подправить бровь, а чуть не выколол глаз. Надо было пойти к майору и поговорить с ним по-мужски».
2
Потрясенное окружением армии Паулюса, немецкое командование лихорадочно искало возможность во что бы то ни стало разорвать кольцо окружения.
Эта задача была возложена на группу армий «Дон» генерал-фельдмаршала Манштейна. Назначая его командующим ударной группировкой войск, Гитлер не сомневался в успешном выполнении этой сложной задачи и обещал фельдмаршалу самые высокие почести и награды.
Немецкое верховное командование после тщательного обсуждения одобрило план Манштейна по вызволению армии Паулюса.
Перед началом операции Манштейн дал трехдневный отдых своим дивизиям.
В штабе группы «Дон», разместившемся в подвале двухэтажного кирпичного здания, собрались генералы и старшие офицеры, командиры частей, назначенных на прорыв. Среди них были и командир танковой дивизии Густав Вагнер, и старый генерал-артиллерист, ожидавший его в Виннице на аэродроме.
В подвале было сыро и холодно, никто не снимал верхней одежды. Беспрерывно сновали офицеры связи, адъютанты, дежурные. Стук телеграфных аппаратов гулко отдавался в бетонированных помещениях.
Фельдмаршал говорил с фюрером, и все с нетерпением ждали конца этих переговоров.
Наконец, торжественный, он появился в проеме задней двери. Все вытянулись; те, кто сидел, вскочили с мест.
Каждый получил конкретную задачу в предстоящей операции. И хотя совещание длилось не более получаса, Вагнер вернулся в свой штаб предельно усталым. Дивизия в неожиданно короткий срок, со всей боевой техникой, была передислоцирована из Франции на Восток; переезд и расквартирование были выполнены четко и точно, чему немало способствовал и новый начальник штаба дивизии полковник Герман Динкельштедт, которого Вагнер увидел лишь тут, в России. Вагнер уже успел заметить, хотя они были знакомы всего три дня, веселый нрав полковника, любившего пошутить, но еще не решавшегося пуститься в откровенности с командиром дивизии, человеком суховатым и молчаливым. «Пожалуй, мы с ним не сработаемся, – думал полковник. – Кроме приказов и уставов, с ним не о чем говорить. Если он такой всегда, я пропал».