Румпф взглянул на Марион, прищурив один глаз.

– Да, правильно, надо быть справедливым, – ответил он. – Из любви к вам я отрежу уши обманщикам всех рас.

Вдруг он расхохотался. Ему пришло в голову что-то забавное.

– Нет, это не годится, – сказал он, – народы не одобрили бы такой закон. Что бы из этого получилось? В конце концов образовались бы одноухие нации! – И он снова захохотал.

Вскоре после «чая», на котором была Марион, гаулейтер сказал ей:

– Знаете ли вы, фрейлейн Марион, что я подыскал для вас в Польше очаровательный маленький замок?

– Для меня? Маленький замок? – рассмеялась Марион.

– Да, для вас, – продолжал Румпф, – но подробный разговор об этом мы отложим. Мне кажется, он создан для вас и находится всего в каких-нибудь двух часах езды от большого имения, которое предназначено мне. Я заказал в Польше снимки с этого замка, вы сами сможете судить о нем.

Новые таинственные планы Румпфа встревожили Марион, но вскоре она забыла о польском замке. И вот однажды гаулейтер радостно сообщил ей, что из Польши, наконец, прибыли снимки. Он указал на бильярд, заваленный фотографиями.

– Подойдите поближе, фрейлейн Марион, и посмотрите сами, – сказал он весело, как ребенок, получивший желанный подарок. – Этот замок принадлежал польскому князю; ведь князей в Польше были сотни, его имя мне, к сожалению, не выговорить. Мне хотели его подарить, но я приобрел этот замок на законном основании, за килограмм польских бумажных денег – из нашей добычи, разумеется. Как он вам нравится?

Это был небольшой старинный замок в стиле пышного рококо, необычайно красивый.

Марион внимательно рассматривала фотографии, притворяясь заинтересованной. Она кивнула.

– Великолепно, – сказала она. – Я нахожу его просто очаровательным.

– А вот фонтан перед замком, – продолжал Румпф, указывая на другую фотографию. – Группа веселящихся наяд.

На бильярде лежало еще множество превосходных снимков: комнаты, порталы, лестницы, залы, будуары, аллеи, беседки, уголки парка.

– Вот это покои, салоны и будуары княгини, – объяснил Румпф и, смеясь, добавил: – Или, говоря точнее, той дамы, которая отныне будет жить в нем. Мне особенно нравятся снимки парка. Взгляните на эти кусты и заросшие беседки! Я все время думал о вас, когда жил там. Мне казалось, что все это придется по вкусу моей маленькой гордой еврейке, – закончил он.

Весь вечер он возвращался к разговору о замке, расположенном так близко от его имения.

– Я предоставлю этот замок в ваше распоряжение, Марион, – сказал он. – Вы будете жить среди крестьян, как княгиня. Разумеется, вы возьмете с собою вашу приемную мать и отца. Поймите меня правильно. Не исключено, что наступит время, когда евреям будет запрещено жить в Германии. Тогда я отдам этот замок вам и вашей семье, и вам, конечно, будет приятно иметь надежное убежище. – Увидев, что Марион побледнела, он успокоительно прикоснулся к ее руке. – Ведь этого еще нет, Марион, но все может случиться. Возьмите с собой фотографии, и если у вас будут какие-нибудь пожелания, то скажите мне. В ближайшие дни я надолго уеду в Польшу, где буду начальником одной из завоеванных провинций. Когда я вернусь, сообщите мне ваше решение. Идет?

– Великолепно, – сказала седовласая курчавая мамушка, когда Марион показала ей фотографии. – Великолепно, господин гаулейтер! Но нам ничего этого не нужно. Даже если вы выложите все лестницы брильянтами! Если уж дойдет до этого, то мы убежим в Швейцарию. В крайности пешком пойдем, хотя бы нам пришлось идти целый год!

VIII

Учитель Глейхея, заведовавший деревенской школой в Амзельвизе, был занят до пяти часов. В шесть он ежедневно отправлялся на прогулку, даже зимой, когда в эти часы было уже совсем темно. Он всегда шел по прямой тополевой аллее, которая вела в город, и неизменно встречал на своем пути худощавого седого человека в мягкой шляпе с двумя очаровательными золотисто-желтыми таксами. Оба останавливались и с четверть часа болтали друг с другом. Доктор, как называл старика Глейхен, передавал ему пачку газет и сверток с какими-то заметками. Глейхен же вынимал из кармана рукописи и вручал ему; потом оба расходились в разные стороны. Впрочем, случалось, что они вместе отправлялись в город и исчезали в одном из доходных домов Ткацкого квартала. Но это бывало редко, не чаще, чем раз в две недели. Обычно Глейхен тотчас же возвращался обратно в свой домик, где жил с больной женой, уже два года не встававшей с постели, и сыном – бойким четырнадцатилетним мальчиком.

Вечера он проводил за работой. Такую жизнь Глейхен вел уже много лет. Это было нелегко, но что поделаешь?

Полночи он сидел над книгами и картами, заметками и газетами, полученными от доктора. Затем часами торопливо писал, всецело погруженный в свою работу, исписывая страницу за страницей. Отсюда, из своей маленькой мансарды, Глейхен руководил всей подпольной работой в округе. Письма, подписанные «неизвестным солдатом», были только частью этой работы.

Случалось, что для сна ему оставался лишь какой-нибудь час. До утра он, как зверь в клетке, шагал по комнате. Мысли о страшном положении Германии, о злосчастной судьбе немецкого народа не давали ему ни мгновения покоя. На одной стороне – грозная Англия, и могущественная Франция, пока еще не сказавшая своего слова Америка и загадочный сфинкс – Россия, на другой – пустобрех и авантюрист, невежественный и бессовестный, который вызывает на бой все силы мира! Катастрофа неминуема! Волосы у него на голове шевелились от ужаса.

Ночи напролет раздумывал он над судьбою Вольфганга, все еще узника в Биркхольце, и без устали ломал себе голову над тем, как завязать с ним сношения. До сих пор это не удавалось, хотя они и сумели наладить систематическую связь с лагерем в Биркхольце.

Но случай помог ему. Доктор, с которым он встречался на шоссе, обратил его внимание на снимок, появившийся в одной иностранной газете; снимок этот наводил на мысль о Вольфганге. В «Иллюстрированном приложении» появилась фотография с надписью: «Искусство в Биркхольце». Это звучало, как насмешка. «Жена коменданта позирует скульптору». По-видимому, печальная слава Биркхольца повсюду вызывала слишком бурное негодование, и власти пытались успокоить народ.

Искусство в Биркхольце! Глейхен громко рассмеялся, что редко случалось с ним. В сильнейшем волнении он разглядывал фотографию: полнотелая женщина с пышной, вызывающей прической, сидя в удобном кресле, позировала скульптору. Незаконченный бюст все же свидетельствовал о том, что его лепила рука большого мастера. Судя по фигуре скульптора, намеренно отодвинутой на задний план, так что изображение вышло неясным, им мог быть только Вольфганг Фабиан.

Глейхен много лет писал в газетах и журналах по вопросам искусства. Он разыскал несколько своих наиболее удачных статей со множеством снимков и, внутренне смеясь, послал коменданту Биркхольца, сопроводив их потоком лестных уверений в преданности. Он, искусствовед Глейхен, покорнейше просил предоставить ему возможность ознакомиться с бюстом комендантши, который, несомненно, привлечет к себе внимание широких кругов. Расчет Глейхена на женское тщеславие «модели» и на стремление коменданта к шумихе оправдался, и через несколько дней ему было дано разрешение явиться в Биркхольц.

Он увидел пресловутый лагерь, страшный своей оторванностью от мира, но его быстро провели в роскошную, комфортабельную виллу коменданта, расположенную на опушке леса. Дежурный проводил его на верхний этаж, и глазам его представилась «модель» с ее вызывающей прической и Вольфганг в белой рабочей блузе. Здороваясь с дородной, полногрудой дамой, Глейхен высоко вскинул руку и громко произнес: «Хайль Гитлер!». Вольфганга он просто не заметил. Комендант, к счастью, был занят служебными делами.

Вольфганг тотчас узнал его и чуть-чуть улыбнулся, чтобы скрыть свое удивление. Глейхен же едва узнал Вольфганга. Его густые волосы были коротко острижены, лицо со впалыми щеками выглядело страшно, во рту у Вольфганга недоставало нескольких зубов, вдобавок он слегка прихрамывал. Руки его, так хорошо знакомые Глейхену, казались руками скелета.