Ей показалось, будто Герардо специально опрокинул чернильницу на едва намеченный рисунок. Зачем он это сделал?

Работа над позами продлилась весь вечер в полной тишине. Уль ее не беспокоил, но она уже не думала об Уле. Она считала, что неуклюжесть Герардо – самая большая ошибка, которую совершали с ней художники за всю ее профессиональную жизнь, не исключая и бедного Габи Понсе, который не отличался особой тонкостью в гипердраматизме. Хоть она и подозревала, что приставания Уля наигранны, совсем другое дело быть в этом уверенной.Герардо одним грубым движением кисти испортил мельчайшую сеть угроз, которые Уль и сам он тщательно выписывали вокруг нее. Теперь любой возврат к притворству был невозможен: гипердрама как таковая исчезла. С этого момента остался только театр.

Позже, когда она ложилась спать, ее обида частично прошла. Она пришла к заключению, что Герардо, наверное, новичок. Утонченные приемы чистого гипердраматизма были выше него. Непонятно только, как такому художнику, как он, предложили такую ответственную должность. Ученикам нельзя писать по оригиналам, подумала Клара. Это дело для опытных мастеров. Но, быть может, еще не все потеряно. Может, тонкое искусство Уля сможет загладить неуклюжесть Герардо, исправить жуткую кляксу, которую он на нее посадил. Может, Уль найдет какой-нибудь способ увеличить давление и снова ввести ее в живопись.

Она верила в то, что снова напугается.

И заснула, желая именно этого.

Когда она проснулась, вокруг было невероятно темно. Невозможно было узнать, который час, рассвело или нет, потому что перед сном она снова закрыла все жалюзи в доме. Она подумала, что еще ночь, потому что пения птиц было не слышно. Она провела рукой по лицу и повернулась на другой бок, надеясь снова уснуть.

Она уже почти заснула, как вдруг услышала звук.

В ужасе она приподнялась на матрасе.

Легкое поскрипывание досок пола. Оно доносилось из гостиной. Наверное, ее разбудил именно этот скрип. Шаги.

Она напрягла внимание и прислушалась. Вся ее усталость и мышечная боль разом прошли. Было трудно дышать. Она попробовала сделать расслабляющее упражнение, но безуспешно.

В гостиной кто-тоесть. Боже мой.

Она спустила ноги на пол. В ее мозгу беспорядочно взрывались мысли.

– Эй! – дрожа, произнесла она испуганным голосом.

Несколько минут подождала, не двигаясь, готовая к жуткой возможности, что взломщик сейчас войдет и бросится на нее. Окружавшая тишина заставила ее думать, что, возможно, она ошиблась. Но воображение – этот странный бриллиант, этот тысячеликий многоугольник – посылало в сознание скоротечные ужасы, крохотные, как осколки чистого льда, измышления. «Это человек, стоявший спиной: он сошел с фотографии и идет за тобой. Но идет он задом наперед. Ты увидишь, как он, не споткнувшись, войдет к тебе спиной, ведомый твоим запахом. Это папа придет в своих огромных квадратных очках, сказать, что…»Она сделала усилие, чтобы эти отрывочные кошмары не очень задерживались у нее в голове.

– Тут кто-то есть? – снова услышала она свой голос.

Выждала еще один разумный промежуток времени. Она не сводила глаз с закрытой двери спальни. Вспомнила, что все выключатели – у входа в дом. Нельзя включить свет в комнате, иначе как выйдя оттуда и пройдя в темноте в прихожую. Но сделать это она не решалась. «Может, это охранник», – подумала она. Хорошо, но зачем охраннику заходить ночью в дом и тайком ходить по гостиной?

Тишина длилась. Биение ее сердца тоже. И тишина, и удары сердца упрямо тянулись. Тогда она решила, что ошиблась. Деревянные доски пола могут скрипеть по различным причинам. В Альберке она привыкла к удивительному случайному страху: внезапным сквознякам, оживляющим мертвые занавеси, жалобам кресла-качалки, замаскированного в темноте зеркала. Все это – ложная тревога ее уставшего сознания, это точно, и она может спокойно встать, выйти в гостиную и зажечь свет, как в прошлую ночь.

Она глубоко вдохнула и оперлась руками о матрас.

В этот момент дверь распахнулась, и насильник как ураган ворвался в спальню.

●●●

В здании «Нового ателье» в Амстердаме размещены центральные офисы отдела искусства, отдела ухода за кар тинами и службы безопасности Фонда Бруно ван Тисха в Европе. Это не очень броское сооружение, смесь голландского жизнелюбия и кальвинистской серьезности, с окнами в белых рамах и стрельчатыми фронтонами в виде колоколов в стиле XVII века. В качестве космополитического штриха архитектор П. Вингсен приставил к фасаду пары колонн в духе Брунеллески. Здание находится на проспекте Виллемспарксвех, рядом с Вондельпарком, в квартале Больших музеев, где расположены великие художественные сокровища города: «Рийксмузеум», музей Ван Гога и «Стеделик». В нем восемь этажей и три корпуса. Вестибюль и первый этаж – ниже уровня моря, и с этим Амстердам привык сосуществовать. В своем кабинете на пятом этаже Босх, пожалуй, уцелел бы при возможном наводнении, но это выгодное положение, похоже, не очень его радует.

Кабинет господина Босха выходит на Вондельпарк. В нем тупым углом стоит письменный стол красного дерева с четырьмя телефонами-трубками на одном конце и с тремя фотографиями в рамках на другом. Фотографии стоят так, чтобы никто из садящихся напротив Босха посетителей не мог их увидеть.

Ближе к стене – портрет его отца, Винсента Босха. Винсент работал адвокатом в одной голландской табачной конторе. Бросаются в глаза его усы, недоверчивый взгляд, большая, унаследованная Лотаром голова. Мы можем догадаться о его методичном и строгом характере. Девиз «достигать наилучших результатов, пользуясь подручными средствами», который он постарался вложить в своего сына, кажется, вырезан в каждой его черте. Он был бы доволен результатами.

На фотографии в центре – Хендрикье. Красивая, с короткими светлыми волосами и широкой улыбкой. Тем не менее в ее подбородке есть нечто лошадиное, а зубы несколько непропорциональны. Босху известно, что в теле ее никакой неприятной непропорциональности не было: Хендрикье обычно демонстрировала его под привлекательными платьями в сеточку. Ей было двадцать девять, на пять лет меньше, чем «инспектору» Босху, она была богата. Они познакомились на вечеринке, когда одна любительница астрологии подобрала их в пару по знакам зодиака. Вначале она Босху не понравилась. Потом он на ней женился. Брак получился на славу. Высокая, стройная, очень богатая, привлекательная, бесплодная (диагноз поставили через десять месяцев после свадьбы), величественная и положительно настроенная («Смотри на все с положительной стороны, Лотар», – говаривала она ему) Хендрикье пользовалась привилегией иметь несколько любовников. У упрямого, серьезного, одинокого, молчаливого и консервативного Босха была только Хендрикье, но он считал, что по той простой причине, из-за самого факта, что он ее любит, он не может удерживать ее против воли, как удерживал стольких ненавидимых им преступников. Уважение к воле ближнего было частью идей свободы, которыми юный «инспектор» надышался в Амстердаме в беспокойные годы отрочества, когда жил как сквоттер в одном доме в Спуи. То, что тот самый Лотар, который бросал камни в подразделения охраны общественного порядка со статуи Гавроша, через несколько лет вступил в ряды городской полиции, было чуть ли не извращением. В тех редких случаях, когда он еще задается вопросом о причине этого решения, ему кажется, что ответ кроется в портрете его отца (вернемся к нему), в этом грустном взгляде кальвиниста-скептика. Отец хотел, чтобы он изучал право, он хотел приносить пользу обществу, отец хотел, чтобы он зарабатывал деньги, он не хотел работать с отцом. Почему бы не стать полицейским? Логичное решение. Способ «достичь наилучших результатов, пользуясь подручными средствами». Хендрикье отчасти нравилось, что он – полицейский. Это придавало фасаду их брака некую безопасность, некую «стабильность». Ссоры случались периодически, моменты любви тоже, и в этом плане их брак был образцом равновесия. Но в одно туманное ноябрьское утро 1992 года все внезапно закончилось: Хендрикье Михельсен возвращалась в машине из Утрехта, и остов трейлера снес ей голову. От удара мозги ее испарились вместе с красивой лошадиной головой с короткими светлыми волосами, той самой, которую мы видим на фотографии, и вместе с тонкой шеей и частью туловища. Она ездила в Утрехт на встречу с одним из любовников. Босху сообщили об этом во время допроса подозреваемого в убийстве нескольких человек. Он остолбенел, но решил продолжить допрос. В конце концов подозреваемый оказался жутко невиновным. А в один из мартовских вечеров, через четыре месяца после этой трагедии, в доме одинокого овдовевшего инспектора произошло нечто сверхъестественное. В дверь позвонили, и когда Босх открыл, он оказался лицом к лицу с девушкой с пшеничными волосами, которая назвалась Эммой Тордерберг. На ней была куртка и джинсы, на плече висела какая-то сумка. Она объяснила, зачем пришла, и удивленный Босх впустил ее. Девушка вошла в ванную, а через час вышла Хендрикье в своем платье в сеточку, сделала несколько длинных осторожных шагов голыми блестящими ногами только что воскресшей и встала в столовой, не глядя на Лотара, застывшего с открытым ртом. Портрет был работы Яна Карлсена. Как всякий художник, Карлсен оставил за собой право изменять оригинал, и он укоротил юбку и увеличил вырез декольте так, что получился более соблазнительный образ. Во всем остальном керубластин отождествил обе фигуры: впечатление было словно Хендрикье жива.