Ну, что ему скажешь? Как дети, ей-богу. Нравится не нравится, тоже мне разговор.

— Мне везде нравится.

— Увидите, будет хорошо.

— Знаю, знаю.

— Есть проблемы, но не надо входить в панику, они даются развязать.

Ах ты, ласточка моя, развяжи-ка ты мою проблему.

— Конечно, конечно, — соглашается баба Неля, а сама потихонечку к двери его направляет. А он открывает мешок:

— И я вам даю подарок.

— Подарок?

— Да, не так важно, я вам даю немного хорошей одежды.

Ни в чем он не виноват, хочет, как лучше, но бабу Нелю заливает злоба:

— Шмотья старого?

— Шмотья? Шматес? — лицо обиженное и впрямь, как у ребенка. — Нет, совсем красивая одежда, — и вынимает две нарядные мужские рубахи, от долгого хранения на них плотно слежавшиеся складки. Показывает бабе Неле ярлыки на вороте: — Пожалуйста, очень хорошая хевра [11], «Брук Бразерс», Братья Бруки…

— Какие там братья Бруки, это сестры-рубашки. Да у нас мужиков и в заводе нету.

— Мужиков? Икарим [12]? В заводе. Агрикультурный работник в бейт-харошет [13]. У вас нет? Но это не отыгрывает роль. Это не бегед авода [14]. Не трудовое платье.

— Да что уж ты думаешь, я и рубашки не видела? Не надо нам рубашек, нету у нас в семье мужиков, ну, мужчин, мужеска пола. Бабы одни, женщины, понимаешь?

Понимает. Сочувственно крутит головой, но не уходит. Смотрит даже, куда бы присесть. Баба Неля стоит твердо, неужели он и на это не поглядит, плюхнется? А ноги гудят-гудят, на месте стоять хуже всего. Рубашки обратно в мешок сложил, опять со списком сверяется:

— Рувински Элена — твоя дочь? Сколько лет?

— Внучка, — бормочет баба Неля, — тебе-то на хрена…

— Как, извиняюсь?

— Внучка это моя, внучка, — выкрикивает баба Неля.

— А, внучка, маленки. А Валентина?

— Дочь.

— Сколько лет?

Мужичок здоровый, крепенький, но года сорок три-сорок четыре наверняка есть. Попробовать, что ли? Валентина, тетеря сонная, не так уж плохо сохранилась.

— Сорок пять.

— О, — опять в список: — И Элена, ее дочь. А кто такое Рувински Юлия?

— А это Лены, моей внучки, дочка.

— О? Внучка дочка? Сколько лет?

— Да маленькая она, совсем девочка.

— О! Я хочу с удовольствием познакомиться.

— С кем, с Валей?

— Да… что имеет маленки дочка. И совсем нет мужика.

Неужто неженатый? Вряд ли. Но проверить стоит.

— А вы что, тоже одинокий? Никого нет?

Оскорбился, покраснел даже.

— Как это значит, никого нет? У меня все есть, семья есть, дом есть, эсек [15]есть, рехев [16]есть… Моя папа-мама здесь от мильхемет hашихрур [17], от войны по освобождению… через Польшу…

Дальше баба Неля не слушает. Все у него есть! И туда же, на знакомство набивается, бесстыжие его глаза. А ты кто такая, одергивает себя баба Неля, мораль тут наводить? Против своего же интереса. Только разозлила, а зачем? Ну, теперь польсти, польсти.

— Вы, значит, здесь родились? А как хорошо по-русски говорите.

Расплылся сразу, заскромничал:

— Нет, я кцат [18], мене-более.

Сейчас скажет: «Когда родители не хотели, чтоб я понимал, они говорили по-русски»…

— Когда папа-мама не хотели…

Что в них приятно, быстро отходят. Вообще, по виду добрый человек. Валентине, нескладехе, разве свободного найти? Это, может, Леночке, дай-то бог… А человек местный, устроенный, может что…

— А как вас зовут, я даже и не спросила?

— Цви, но по-русски Гриша, пожалуйста. Так вот, у нас есть мивца…

В комнате крикнула что-то Циля, но глухо, не разобрать. Баба Неля заторопилась, заговорила погромче:

— Да вы, Гриша, про мивцу лучше девочкам расскажете, они лучше поймут. Заходите вечерком в гости, все дома будут.

Гриша на возглас оглянулся, с ноги на ногу переступил, но спросил только:

— Этот вечер в гости?

— Этот, этот, сегодня.

И снова осторожно к выходу его, к выходу. Он двинулся, бормочет:

— Я с удовольствием хочу… — а сам прислушивается.

Посмотрим, какое от тебя будет удовольствие.

И снова Циля крикнула, да близко совсем.

Баба Неля оглянулась — а Циля в дверях стоит, большая, тощая, пилотка набекрень, ночная рубаха на животе комом заправлена в трусы, ноги голые, в одной руке костыль, другую вытянула прямо на Гришу, и громко говорит:

— Мир фурн!

— Циля, ты что?

Гриша от самой двери тоже оглянулся:

— А, вот это ваша мама?

Баба Неля сжала зубы:

— Да, вот это моя мама.

Что, красиво?

Шалом, шалом — задерживаться больше не стал.

— Что же ты со мной делаешь, Циля?

Циля уцепилась свободной рукой за косяк, потрясает костылем в сторону двери:

— Мир фурн, мейн кинд!

— Вот, родную дочь женатому подложить хочу, а ты спугнула!

— Мир фурн, мир фурн!

— Да будет тебе, куда фурн-то? Приехали уже.

— Мир фурн нах Исроэл, эрец hакойдеш! [19]

Мир фурн… Впервые баба Неля услышала эти слова лет тридцать назад. Циля, коммунистка пламенная, соображала, однако, хорошо. Подошло ее время, и как жарко верила, так же и перегорела. Но место пусто оставалось недолго, она загорелась новой идеей: Израиль. У них там как раз недавно была большая война, они победили с треском, и вскоре после этого Циля объявила: мир фурн! Едем! Откуда только идиш у нее взялся, баба Неля никогда и не думала, что мать знает идиш. Стала зажигать свечки по субботам, молитвенник раздобыла, благословляла трапезу. Циля была еще тогда главным двигателем семьи, таким же, каким после нее стала баба Неля, а теперь незаметно, но цепко эту роль перехватила Леночка, Валентина на эту роль никогда и не претендовала. Циля тогда суетилась, встречалась с какими-то людьми, ездила в Прибалтику, узнавала. Леночка будет расти среди своих, ликовала она шепотом, пустив воду в ванной. Но семейная власть уже уходила из ее рук, а баба Неля не очень-то верила рассказам о райской заморской жизни, какие еще там свои, а затея опасная, неизвестно, в какую сторону и поедешь, и вообще, жилось им тогда сносно, маленькая Леночка росла здоровая и веселая, от добра добра не ищут, а Валентина и подавно, лишь бы не двигаться. Так тогда никуда и не двинулись, только Циля, услышав, что уехал очередной знакомый, вздыхала: мир фурн…

С этим затаенным «мир фурн» и прожила все тридцать лет. А когда жизнь стала совсем плохая и решили, теперь уже по Леночкиной инициативе, все же двинуться, той Цили уже не было, а эта вроде бы и не заметила перемещения, и не порадовалась своей победе.

Всю вторую половину дня бабе Неле не то что прилечь — присесть как следует не приходится.

Циля в конце концов поддалась на уговоры, села за стол в кухне, но так ничего и не съела, только извозилась вся и запросилась в постель. Обмыла ее, уложила, сделала укол, даже по голове погладила. Циля стянула подушку с соседней Валиной кровати, подбила себе под шею, прикрыла глаза. Баба Неля на цыпочках пошла из комнаты, за спиной раздалось отчетливое:

— Теперь покушать и чаю.

На ругань сил не было. Баба Неля снова подогрела суп, поставила чайник.

Прибежала из школы Юлька, сунулась было в комнату, увидела Цилю на своей кровати и ускакала на кухню. Баба Неля наскоро подала ей, пошла кормить Цилю. А Циля теперь тоже хочет есть за столом в кухне, вместе с праправнучкой Юлечкой. Только баба Неля перенесла еду в кухню, перевела Цилю, заново обмотала ее тряпкой — Юлька без звука подхватилась, набросала в тарелку жареной картошки и ушла есть в комнату. Циля по инерции проглотила ложку супа, пристально глядя на опустевшее Юлькино место, затем недоуменно — будто в первый раз! — посмотрела на бабу Нелю: