— Ну, Зюня, что ты скажешь по поводу новостей? — повторил старший брат.

— Скажи мне, — ответил Зюня, — в письме, которое лежит на столе, ты о чем пишешь Гуточке?

— Конечно, о новостях!

— И ты спрашиваешь у нее, как она к этим новостям относится?

— С какой стати я должен спрашивать?

— А с какой стати ты награждаешь единственную дочь дядюшкой из Америки? С какой стати ты украшаешь их анкеты — дочери, зятя, внуков — графой «родственники за границей имеются»? Кроме того, ты ведь не знаешь, чем он там занимался пятьдесят с лишним лет? Возможно, он человек с темной биографией. С какой стати?

Соломону Штейману, проработавшему много лет снабженцем на крупном заводе, великому мастеру обходных маневров, дипломатия достаточно надоела. Больше того, он заболевал тупой тоской, если кто-то начинал морочить ему мозги. От тех немногих людей, с которыми он теперь виделся, хотелось только прямых вопросов, только простых ответов.

«При чем тут Гуточка и ее анкета! — тоскливо подумал Моня. — Ведь ясно, что речь идет не о Гуточке, а о занимающем высокое положение Боре!»

И Моне захотелось на улицу, захотелось самому поехать на Привоз, самому выбрать для Клары ландыши, самому приторговать цыпленка, самому принести домой много картофеля.

— Зюня, сколько здесь картошки? Килограмма три?

— Пять!

— Тебя обвесили. Нет, ты не волнуйся, я заплачу за пять! Что ты ее разложил тут? Сложи обратно в портфель и неси на кухню — под раковиной стоит посылочный ящик. И поставь чайник на газ, если хочешь чаю.

— Ну, Моня? — Зюня помрачнел. — Это ведь не шутки!

— Ты насчет чего?

— Насчет Гриши.

— Насчет Гриши? А — что насчет Гриши? Ты что-то говорил насчет Гуточки, так Гуточке я написал.

— Моня, ты идешь на кухню? Принеси воды для ландышей, — попросила Клара.

— Иду, дорогая. Давай, Зюня, твой портфель, я высыплю наконец картошку!

— Я пойду с тобой. Ты шутишь, Моня, — сказал брат в темном коридоре, — а я шутить не имею права. Боря военный, и другой профессии у него нет. Леня уже в девятом классе, ты знаешь, какой он способный мальчик. Кто-нибудь из Штейманов был дипломатом?

— Ты думаешь, уже пора кому-нибудь быть?

— У мальчика мечта с седьмого класса! Он идет в школе на золотую медаль. И все может перевернуться. Я пришел для серьезного разговора, Моня!

— Высыпь наконец картошку, что ты с ней носишься? Вот ящик!

— Подожди, выслушай меня. Я пришел просить тебя оставить все так, как было последние пятьдесят шесть лет. Пятьдесят шесть лет у тебя был один брат и у меня был один брат. Я не спал всю ночь, я думал, что нам делать.

— Ты думай, что тебе делать, — пробормотал Моня, припертый к газовой плите.

— Подожди! Чем Гриша занимался эти пятьдесят шесть лет, ты знаешь? И я не знаю. А если мы спросим его, ты уверен, что он обо всем скажет правду?

«То, что Зюня говорит, вполне вероятно: Гришин приезд может каким-то образом усложнить жизнь детям…» — подумал Моня, но открывшаяся вчера возможность увидеться с Гришей уже слилась со всеми его чувствами, и отказаться от встречи он не мог.

— Ну, Моня?

— Что — ну? Я не знаю, чего ты от меня хочешь!..

— Ты не знаешь! Ты не знал, что делал, когда за какую-то ерунду избил мальчика до полусмерти, ты не знал, что делать, когда он удрал, теперь ты не знаешь, что делать, когда ему взбрело в голову явиться! Но я знаю. Я пошлю телеграмму, Моня.

— Какую телеграмму?

— Международную телеграмму от твоего имени.

— Чтобы он не приезжал?

— Чтобы он подождал до будущего года. Он уехал — кого-нибудь спрашивал? Теперь он прибывает, тоже никого не спросив!

— Через год кого-нибудь из нас может уже не быть.

— Значит, такова судьба.

— Гриша решил приехать, и я не могу сказать ему: «Не делай этого!» Потому что его желание увидеть нас естественно. А то, что говоришь ты, очень серьезно, но разве я могу тебе помочь? Разве я могу пойти против того, на что надеялся всю мою жизнь? — монотонно и тихо, как самому себе, пробубнил Моня.

Но Зиновий Захарович услышал все до единого слова.

— А я так и знал!

— Я бы тоже на твоем месте защищал свое дитя телом своим от любой неприятности, Зюня.

— Я пошлю телеграмму!

— Нет, Зюня, я ведь сказал — нет, ты этого не сделаешь.

— А если я сделаю?

— Прокляну в синагоге, — устало понурился старший брат.

— О! — презрительно воскликнул Зюня и стал ходить по кухне большими шагами.

— Больше я ничего не смогу сделать, Зюня… Больше нам с Гришей нечем защититься…

«Бедный Зюня, он конечно же не спал всю ночь, у него совершенно больные глаза. Бедный Зюня, он всегда оставался средним братом, даже когда пропал Гриша, он оставался средним. Бедный Зюня, от него всегда больше требовали, чем ему давали… И что делать, он всегда был из тех людей, с которыми почему-то приятно быть жестоким. Бедный, бедный мой брат!..»

— Высыпь картошку, что ты, в самом деле, в нее вцепился? А я… Подожди, я забыл, зачем пришел… Стакан!

— Что же будем делать, старший брат?

— Ничего! Разве что припасать хорошее вино!

— Перестань прикидываться дурачком!

— Купить хорошее вино и ждать — разве глупость? Ждать и предвкушать радость великую!

И Моня открыл кран. Задрожала труба, струя вырвалась, толкнулась в старинную раковину, потом в стакан, выскочила из него сумасшедшим фонтаном, оплескала пол и стены, брызги полетели по всей кухне, оросили пространство.

— Зачем ты так сильно пустил?!

— Люблю!

И понес в мокрой руке, торопясь и шаркая, стакан с холодной водой, которую с такой шумной настойчивостью, с таким веселым рвением, с таким молодым напором вручил ему старый городской водопровод.

— Зюнька! Закрой кран и подотри вокруг раковины! — крикнул Моня из коридора. И успел принести Кларе, пока пузырьков в стакане оставалось еще много.

К Гришиному приезду, решил Моня, следует всю комнату украсить стаканами с чистой водой.

— Клара, — сказал Моня, подойдя к окну. — Клара, а ведь уже зацвел твой каштан!

Конечно он не поручил Зюне отправить письмо в Кишинев дочери. После ухода брата Моня надел куртку и вышел на улицу, чтобы собственноручно опустить письмо в почтовый ящик возле райкома, ящик, которому он доверял.

ОЖИДАНИЕ

Душа Саула Исааковича готовилась к встрече, омолаживаясь новыми желаниями. Бедовые желания рождались, очевидно, во сне. Проснувшись утром, Саул Исаакович уже страстно хотел чего-то, о чем он никогда раньше и не думал. А если думал, то без воодушевления.

Как-то, еще лежа в постели, он спросил у Ревекки:

— Тебе не надоела наша печь? Уже пять лет у нас паровое отопление, а она — стоит!

— Что?

— Что она тут стоит, как памятник?

— Мешает? — удивилась Ревекка. — Мне — безразлично…

Когда Ревекка вернулась с базара, половины печи уже не было. Саул Исаакович и печник из соседнего дома складывали на лестничной площадке штабелем старинный берлинский кафель.

В другой раз утром Саул Исаакович обнаружил себя собравшимся в гости к Моне Штейману. Пошел. И было необычайно хорошо в Монином доме. Худенькая узкорукая Клара молчала и таинственно улыбалась, посматривая на мужчин аквамариновыми глазами. В ее слабости и молчаливости было столько тонкого, женского, что Саулу Исааковичу неудобно было при ней сидеть.

Как-то, чуть открыв глаза и осознав утро, он страстно захотел, чтобы тут же наступил вечер и можно было отправиться в филармонию, побывать там наконец ночью.

На улице шелестел настойчивый душистый дождик. Люди почти не попадались. Троллейбусы проходили редко, фонари горели вполнакала. А купол сиял, как опрокинутое озеро под луной. Да, он так и думал — ночью здесь было еще возвышеннее.

— Гриша! — негромко сказал Саул Исаакович.

— Гриша-а-а! — исправно ответило разбуженное эхо.

Сдавленный женский смешок перемешался с детским всхлипыванием дождя, а молодой мужской голос весело откликнулся: