Лучше бы я предложил поехать тебе на день-два в Кодыму, а ты бы согласился на мое предложение. Как ты смотришь?

— А что там есть, в Кодыме? Там есть кто-то из наших? Кто-то остался?

— Никто не остался. Из наших — никто. Но вполне вероятно, что цел еще тополь в нашем дворе. Тот самый тополь, на котором, ты помнишь, мы с тобой ночевали? Дом наш сгорел, я слышал, но тополь навряд ли, так я думаю.

— Ночевали на тополе? Я и ты? — Сентиментальные воспоминания были Грише неинтересны, и он не скрывал этого, поскучнел.

— Ну как же! Был такой эпизод! Мы, как циркачи, сидели наверху и любовались, как нас ищут по местечку! Неужели ты забыл? — старался растормошить Гришу Саул Исаакович, как бы извиняясь за сорванный номер с жеребенком. — Мой папа кричал: «Сулька, ужин холодный!» А тебе Моня кричал: «Гришка, иди не бойся!»

— И зачем мы там сидели?

— Кто знает зачем? Так!.. Подумать только, ты забыл!.. И Соню Китайгородскую забыл…

— Столько лет прошло, столько событий! Как можно не забыть?

— Да, да, столько лет, столько событий!.. Обрати внимание, Гриша, мы вышли на центральную аллею.

— Куда это все идут?

— На пляж, Гриша, на пляж, а как же! Лето!

— Кому сделали памятник, Суля?

— Сложный вопрос! Говорят, что сам император Александр, большой путешественник, прямо на этом холме, даже не слезая с лошади, подписал разрешение на строительство нашего парка, так что очень может быть, что памятник — ему. Говорят, перед тем девятнадцать лет шла переписка между нашим градоначальством и Петербургом на предмет: быть парку или не быть. Так что очень похоже, что памятник императору, а заодно и тем злосчастным бюрократическим годам переписки. Советская власть предпочитает считать сию торжественную колонну памятником поэту Тарасу Шевченко. Имеешь представление?

— О, да-да, Тарас Шевченко!

— Правда, есть еще третье мнение, к нему тоже многие склоняются. Пусть считается, говорят они, что памятник в честь фельдмаршала Суворова. Здесь, говорят они, на месте парка был когда-то бастион, огромное военное сооружение, грандиозная крепость, им задуманная, Суворовым, и при нем построенная, при Суворове. Ты видишь, вопрос сложный, и спорить можно долго. Но поскольку памятник стоит во всем своем великолепии, то и спорить мы можем сколько угодно в свое удовольствие. «Джон, у нас лошадь на крыше!» — «Ну и что?» Джон говорит «ну и что», типичный американский анекдот! Вон туда держи направление.

— Что там, Суля? — несколько раздраженно спросил Гриша, он не примирился с упрямством Саула Исааковича в вопросе о жеребенке. — Там тоже памятник?

— Нет, Гришенька, — ответил Саул Исаакович, — там живет Моня.

Гриша все-таки засмеялся.

— Ты не поверишь, Гриша, но я уверяю, я счастлив, что мои полжеребенка, не считая хвоста, который, очевидно, принадлежал Лазарю, тебе пригодились! Мужской, ковбойский поступок! Надо — и продал. Но как же ты не запомнил, что мы ночевали на тополе? А сад наш помнишь? Орехи, сливы «ренклод»? А наши качели? А наш чердак? А малокровную Сарочку, которая за нами вечно шпионила?

— О, да, да! Отлично, очень хорошо, все помню! Жалко, что я не имею возможности ехать в Кодыму! Однако, Суля, почему бы тебе не взять деньги за жеребенка? Я ведь вижу, ты небогатый, мне непонятно твое возражение.

— Какой ты упрямый! Я ведь тебе объясняю русским языком. Продать общего жеребенка — грех, я не возражаю, тут я не возражаю, разве я возражал? Но отдавать мне за него деньги сейчас, через пятьдесят лет, свинство. Неужели ты не согласен?

— Я хочу заплатить мой долг независимо, что он давний. Это и есть — порядочность! — У Гриши возвысился и сорвался голос, он закашлялся.

«Опять! — воскликнул мысленно Саул Исаакович. — Опять политические намеки!»

— Отнюдь, Гришенька, — сказал он с тонким сочувствием к Гришиному непониманию. — Отнюдь!

— Я не хочу быть тебе должен, Суля. Я вполне состоятельный человек, я не хочу наживаться на моих друзьях… — В Гришиных словах уже брезжило смирение.

— Главное, не волнуйся! А так — мало ли чего мы не хотим! Одни не хотят одного, другие другого. И потом, дорогой мой, сколько ты мне можешь заплатить, по какому тарифу? Полжеребенка в четырнадцать лет, согласись, все равно что — полцарства. А полцарства в нашем с тобой червивом возрасте — это не больше, чем дачка с абрикосовым деревом. И о чем мы говорим? Полжеребенка, другими словами — большой кусок конины! Тьфу! Давай-ка лучше я спрошу тебя, чем ты занимаешься в этой своей Америке? У тебя есть дело или магазин, или ты служишь?

— О, Суля, теперь я только старый человек, больше ничего!.. А раньше — у! — я неплохо крутил педали!..

— Ты работал на машине?

— Чем я не занимался, скажи мне? Я был гонщиком — и не из последних! Потом я починял велосипеды и неплохо зарабатывал, мог спокойно учиться, я ведь кончил университет! Стажировался в Париже. Но скоро я понял, что велосипеды починять выгоднее, чем преподавать студентам персидский язык. Я женился! И у меня появились деньги! Ты думаешь, приданое? Нет. У меня умница-жена! Я купил у хозяина мастерскую. В три года мы из нее сделали мебельную фабрику, а?

— У тебя есть ее фото? Жены, я имею в виду.

— Да, да! Давай где-нибудь сядем, ты посмотришь!

Они нашли скамейку под глухим забором обсерватории, и Гриша достал несколько фотокарточек.

— Мой автобус! Я сам доставлял мебель своим покупателям. «Harry Stein» — на нем написано мое имя! Мое имя читали по всему городу, меня хорошо знают там, где я живу! Моя жена Нэнси и дети Майкл и Роза.

— Веселая жена. Симпатичные дети.

— Ты знаешь, ведь я взял их маленькими из концлагеря, они почти умирали. Не было болезни, чтобы они пропустили мимо, пока выросли. Но теперь, Суля, это хорошие дети. Майкл — инженер в солидной фирме, женат, имеет ребенка. Роза — талант, художница… как это… для фарфора. Имеет приз за работу!

— Замужем?

— А, разве легкое дело выдать замуж дочь, Суля?

— Смотря где, Гришенька, смотря где. У нас, например, даже слишком легко. Мои девчонки успели по два раза каждая, так что я имел при двух дочерях четырех зятьев, и все четыре мне нравились, славные хлопцы. А это твой дом, я понимаю?

— Да, у меня дом, восемь комнат. У меня много места, приезжай, посмотри. Сад, два автомобиля. Теперь, когда я продал дело, я свободный человек, ничем не занят. Приедешь, мы совершим путешествие, — говорил Гриша. — Я зимой отдыхаю во Флориде. Захочешь, поедем во Флориду, весной я путешествую по Европе, захочешь, едем в Европу: Рим, Париж, Швейцария!

Саул Исаакович решил, что дипломатичнее не говорить Грише, что на подобную поездку у него нет, никогда не было и не будет денег, и он понятия не имеет, зачем без специальной командировки советским гражданам шататься по загранице. И он сказал так:

— А ты мне лучше ответь, мы едем в Кодыму или нет, я не расслышал твоего ответа. Я, может быть, плохо слышу?

— Я не могу ехать в Кодыму. — И они засмеялись, и встали, и пошли дальше, два старых хитреца. — Моя путевка не содержит Кодыму, такой маршрут.

— Значит, в Кодыму ты ехать не можешь? Сочувствую тебе. Что ж, поеду без тебя. Я могу ехать, Гриша, когда захочу, хоть сию минуту я могу отправиться в нашу дорогую Кодыму, — говорил Саул Исаакович с нежной улыбкой. — Я в любой момент могу проверить, цел ли наш тополь, проверить, как там идет новое строительство, какая станция, какой теперь вокзал. Я поеду, Гришенька, и все тебе опишу в письме, если тебя интересует, конечно.

— Да, да! — отвечал Гриша. — Но ты мне скажи про себя — какой у тебя капитал, как ты жил все годы? Ты ничего не говоришь про себя, и я могу думать, что тебе нечего сказать, а? — задирался Гриша.

— Мне нечего?! Как это, мне нечего?! Когда ты придешь к нам на фаршированную рыбу, прочисть хорошенько уши, Гришенька, и приготовься долго слушать. Я расскажу тебе такую историю, что ты останешься под впечатлением. Но смотри, Гришенька, смотри, мы пришли к Моне.