… По возвращении из Ля Пэ, Мэриленд.

Льюис О’Коннор уничтожил мировой успех Фицджеральда, и самое тяжелое в этом для Скотта то, что во время званых ужинов и интервью его все презирают. Я представляю себе этого Льюиса, скорее злобного, нежели умного, вижу, как он поносит своего старого друга и покровителя перед жадными до откровений журналистами, а потом особенно настаивает на том, что некоторые подробности не следует печатать. «Off-the-record» [22], — должно быть, он говорит это репортерам с решительным видом, зная, что эти типы сделают свой вонючий выбор в пользу убийства: модный автор превращается в брошенного идола, который буквально умоляет издавать свои книги.

Вот и для моего супруга настали горькие времена: рабочий инструмент сломан, саламандра с воспаленным мозгом больше не помогает ему. Пусть он уедет, да, уедет в Калифорнию, чтобы заработать денег. Тысячи километров не смогут больше спрятать нас от этой отвратительной книги. Скотт больше никак не связан со мной, он сделал из меня свой последний образ: отныне я стану немой безделицей, пустым конвертом.

Я тайно пишу свой будущий роман. В течение двух лет я сто раз меняла места своего тайника, насколько позволяла обстановка больницы, куда меня поместили по его личному распоряжению (мой муж строчит письма всем главным врачам, требуя, чтобы они особенно пристально следили за тем, чтобы я не писала; особо усердные даже роются у меня в палате). В те редкие моменты, когда я выхожу на свободу, Скотт беспрерывно шпионит за мной в нашем огромном доме, я должна предпринимать невероятные усилия, выискивая места для новых тайников. Рукопись так хорошо спрятана… что иногда я забываю, где именно, на каком этаже, в какой комнате, за какой частью обшивки я укрыла ее, под какой паркетной доской. Я делаю отметки, куда я положила ее, и, в свою очередь, прячу их тоже. Скотт хорошо знает, что я пишу, и он приходит в неистовство от невозможности прибрать к рукам мою тетрадь. Из нее он больше не украдет ни одной идеи, ни строчки.

Это игра, если нам самим так угодно; грустная игра, в которой я пытаюсь сохранить свою шкуру и рассудок.

История моего брата

1940

Я знаю: чтобы впечатлить мужчин, женщины встают на колени. Чтобы сохранить сына от Жоза, мне, возможно, следовало бы умолять или бежать. Нет уж, лучше погибнуть! Я была дочерью Главного судьи Верховного суда США, внучкой губернатора и сенатора… Убежать?.. «Ты — обреченная женщина», — шептали мне кухарка и садовник на вилле Кэп, и в их голосах было столько жалости, что слово «шлюха» меня порядком раздражало. Меня наказали, заперев в бунгало на пляже, где я жила любовью и нарушала все приличия, меня увезли на автомобиле подальше, и за всю дорогу, пока мы огибали поросшие мимозами скалы, никто даже не заговорил со мной. Меня заставили убить моего ребенка.

Несколько недель моей жизни я вынашивала сына. Его похоронили в старой коробке из галантерейного магазина «Эксельсиор» в Ментоне.

Сожалею ли я? Знаю, что не стала бы «матерью года». Помню, однажды вечером, вернувшись с урока танцев в нашу квартиру на площади Этуаль — печальную, сумеречную анфиладу черных коридоров и холодных комнат, — я обнаружила Патти в объятиях няньки, собиравшейся посадить девочку в ванну.

— Вода слишком горячая, — сказала я. — Жанна, вы сварите мою дочь.

И она, подняв подбородок, вытянув свои тонкие губы, ответила мне:

— Вода нормальной температуры, мадам, и меня зовут Наоми.

Дочка покраснела и смутилась, но ничего не сказала.

— Патти, тебе добавить холодной воды?

В ответ девочка слишком серьезно для своего возраста покачала головой.

— Нет, мама, благодарю, не стоит беспокоиться из-за этого.

У моей собственной матери было шестеро детей — по причине природного долга и умственной лени. Первый мальчик умер в колыбели от менингита. Мы, четыре девочки, воспитывались по чудесной системе Минни Мэйчен: каждая из нас воплотила то, чего не смогла воплотить она сама. Едва родившись, мы стали исполнять свое предназначение: Марджори стала художницей, Тутси — интеллектуалкой, Тайлд — невозмутимой красавицей, а я, поздний ребенок, — той шаловливой куколкой, которую наряжали, словно принцессу. Для Энтони-младшего, второго сына и наследника рода, не была предуготована никакая роль. Среди актеров личного театра Минни мой брат просто не значился. Он пытался писать сам, но так и не смог опубликовать ни свои рассказы, ни романы. В итоге он стал простым инженером и столпом одиночества.

Я знаю, что в 1933 году, за неделю до гибели, Энтони-младший попросил отвезти его в ту же клинику в Балтиморе, где лежала я. Ему отказали. Вскоре он выбросился из окна шестого этажа тихой больницы в Мобайле, — ведь наши родители даже не разрешили сыну выбрать клинику по собственному усмотрению. В некрологе, помещенном в газетах Алабамы и Джорджии, было написано, что он якобы скончался от малярии, «в горячечном бреду», и выпал в окно, случайно оступившись.

По поводу суицида я не думаю ничего. Я просто любила нескольких мужчин, покончивших собой, начиная с моего брата, рана от потери которого так и не зажила.

Рене умер пять лет назад, через два года после Энтони-младшего. Может быть, траектория их полетов пролегает намного дальше от земного шара, чем это предполагается? Звездная пыль или горсть серого праха, на что может быть похожа эта далекая и постоянная орбита? На Млечный Путь, на бесконечное узкое черное горлышко?

Многие врачи говорили мне об Энтони-младшем, обходя обычные в таких случаях подробности относительно ран и повреждений на его теле. Во время своего последнего визита на День Благодарения Минни отозвала директора Хайленда в угол столовой и — Thanks mom [23]— рассказала ему все: и что моя бабушка была найдена в своей постели с черной дырой в виске, а рядом с ней лежал еще дымившийся «кольт» ее мужа, и что она последовала за своей сестрой Абигайл, которая бросилась с парапета моста Джеймса Ривера в Ричмонде.

Видимо, моих собственных пороков и эксцентричности было все-таки недостаточно, и команда медиков, денно и нощно дежурящая в Хайленде, добавила к ним гипотезу наследственной склонности к самоубийству. Мне же вовсе не хотелось умирать — это стало бы одним из самых простых доказательств правоты их теории.

Белый халат, белый голос. Вовсе не собирались убивать себя, так вы сказали? Но вы же проглотили два пузырька таблеток после отъезда французского летчика. И вдобавок бросились со скалы, устроив сцену ревности вашему супругу. Этого вполне достаточно.

Я. Я принимала таблетки, чтобы лучше спать, а не для того, чтобы убить себя. Летчик не уехал, как вы полагаете. Меня выкрали. Вы улыбаетесь? Хотела бы я посмотреть на вас, окажись вы на моем месте. Скотт нанял двух человек из местной мафии, которые ворвались в бунгало — эти негодяи совсем не улыбались, кстати. Я даже не имела возможности ничего рассказать Жозану… Что касается скалы, которую вы вспомнили, то я знаю, что мой муж сказал вам. Все, кроме одного: в ту ночь, когда это случилось, он был смертельно пьян. И я упала не со скалы, а со стенки, на которую я забралась, спасаясь от него. Результат? Разбитые колени, однажды я так же сильно разбила лицо, еще девочкой катаясь на роликах. А вы говорите о самоубийстве…

Белый голос. Может быть, вспомним день, когда вы подожгли ваш дом в Ля Пэ?

Я. Но это был случайный пожар! Я хотела сжечь в камине старую одежду, огонь как-то проник наружу, все запылало.

Белый голос (теряя самообладание).Если я правильно понял, это всегда были только случайности? Хотя вообще-то этот камин был не исправен. И все в доме это прекрасно знали — ваш супруг, слуги, даже ваша дочь была в курсе. Но не вы?

Я. Мне не сказали. Я была госпитализирована, когда моя семья въехала в этот дом. Да и потом, ваши предположения не имеют никакого смысла: комната, где я хотела сжечь вещи, была моим ателье. В пожаре сгорели именно мои картины, много картин, и все наброски. Зачем мне было нужно уничтожать плоды своей многолетней работы, то единственное, что еще хоть немого удерживает меня в этой жизни?