В эту минуту Карен приносит кофе.
– Опять вы за свое, – говорит она. – То в карты играете, то о политике спорите. И когда только вы займетесь чем-нибудь дельным!
На другой день к Карен по обыкновению заходит жена мусорщика занять немного кофе, сахару и маргарину. Она болтает и смеется как ни в чем не бывало, ну а раз так, Карен остается только делать вид, будто вчерашней драки и в помине не было.
Глава третья
Время идет, фашисты захватили уже всю Европу. Только Англия еще не сдается. Всю зиму в Лондоне, Бирмингаме и Манчестере каждую ночь надрывались сирены. Тысячи бомб с воем обрушивались на города, англичане молча глядели на груды развалин и хоронили убитых. А нацисты, уверенные в близкой победе, торжествуя, вопили: «Wir fahren gegen En-gel-land!» «Мы идем на Ан-гли-ю!» В Дании буржуазия занималась псалмопением, а страной правила твердая рука Стаунинга. Правительство сотрудничало с нацистами, приспосабливалось к порядкам новой Европы. Оккупированная Дания сохранила свою армию, командующим которой считался король. Каждый добрый демократ уверенно смотрел в будущее.
Лауса призвали на военную службу; наконец в один из воскресных дней он получил отпуск и пришел домой; его подружку тоже ждали к обеду. Ее еще никто не видел, да и вообще до сих пор родные только догадывались о ее существовании, и сейчас все сгорали от любопытства. У Карен в печи жарился окорок, в кастрюле тушилась красная капуста, яства благоухали на весь дом.
И вот пришел Лаус в военной форме: черная шинель с блестящими пуговицами и винтовка с длинным штыком. Он стал заправским солдатом – от него пахло сеном и нафталином. Лаус был на голову выше своей девушки, но она тоже была стройная, совсем молоденькая, очень тихая и милая. Звали ее Гудрун, работала она в швейном цеху и очень понравилась всей семье.
Обед прошел оживленно и весело, потому что Лаус был полон новых впечатлений и говорил, не закрывая рта. Он не без хвастовства рассказывал, как исходил десятки километров и упражнялся на полигоне в стрельбе из всех видов оружия. За малейшую провинность – наряд вне очереди. Каверзные молодчики эти офицеры. Чего им только в голову не взбредет! Иной раз заставят ползать на брюхе по грязи и навозу, тут уж так перемажешься, что и на человека не похож.
Карен сказала, что она-то хорошо знает офицеров, ей в свое время пришлось жить в прислугах у одного ротмистра. Он частенько сидел без денег, но любил пустить пыль в глаза, и все его дружки тоже были по уши в долгах, а распутничали напропалую! Карен при одном воспоминании покачала головой. А как этот ротмистр обращался с бедными рекрутами, особенно когда его донимали кредиторы! Однажды он все утро измывался над драгунами, заставляя их то вскакивать в седло, то спрыгивать на землю, а в то утро лил дождь и учебный плац превратился в сплошное грязное месиво – люди и лошади еле держались на ногах. Но ротмистр не отступался, пока несколько человек не упало без чувств от изнеможения. Карен часто возмущалась жестокостью ротмистра, но в этот день терпение ее иссякло, и когда ротмистр вернулся домой, сбросил шинель и расселся поудобнее, она закатила ему две здоровенные оплеухи, так что он покатился на пол. Когда Карен вспоминала эту историю, она смеялась и на щеках у нее появлялись ямочки, а вокруг глаз веселые морщинки. Само собой, ей тут же отказали от места, но, не беда – как видите, она не пропала.
Лаус рассказал, как его лейтенант заставил одного из солдат подобрать ртом патронную гильзу со дна грязной лужи.
– А вы бы ему дали как следует, – посоветовал Мартин.
– За это можно угодить в тюрьму, – возразил Лаус.
– Гм, я это испробовал на своей шкуре, – заметил Якоб.
– Да уж в чем другом, а в этих делах ты тертый калач, – засмеялась Карен, легко встряхнув темными волосами.
– Да ей же ей, я был не виноват, – сказал Якоб. Все разом поглядели на Якоба и расхохотались так, что стулья заскрипели. Сам Якоб тоже смущенно улыбнулся.
– Был у нас один сержант, он меня ударил, ну а я за это съездил ему по морде, вот мне и дали тридцать суток карцера на хлебе и воде. На словах это выглядит не так уж страшно, но можете поверить, мне пришлось не сладко. Тридцать суток в кромешной тьме, и только изредка открывается окошечко в двери и через него просовывают пищу. Хорошо еще, у меня была с собой швейная иголка, я бросал ее на пол, а потом ползал на коленях в темноте и искал ее, чтобы как-то убить время.
– Но ты ведь отомстил ему, отец? – спросил Мартин.
– А как же! – Якоб провел по лицу ладонью, как будто стараясь скрыть улыбку. – Я его встретил года два спустя в одном трактире. Он мне: «Вы, кажется, хотите поговорить со мной?» А я ему: «С превеликой охотой». Гм-гм…
– А потом трое каких-то военных ввалились к нам и заявили, что пришли требовать удовлетворения, – сказала Карен. – И один был так разукрашен, что глядеть было страшно.
– И ты отделал всех троих? – спросил Мартин. Он отлично знал эту историю, но готов был слушать ее хоть сто раз.
– Да нет, – сказал Якоб, – я просто схватил того, который стоял поближе, и двинул его так, что он пересчитал все ступеньки и замертво растянулся под лестницей. А двое других господ спустились вниз, подняли его, унесли, и с тех пор я о них больше не слышал.
Потом Лаус снова рассказывал о военной службе, о том, какую жестокую выучку приходится проходить солдатам, чтобы выстоять перед врагом.
– Да это же идиотизм! – заявил Вагн. – Какой толк от всей этой муштры? Ведь страну-то оккупировали, пока ваши офицеры попивали утренний кофе!
– Сам не знаю, – ответил Лаус. – Тогда им, должно быть, не велено было драться с немцами. А на ученье офицеры всегда говорят: «Вот когда придут русские…» Они только о русских и толкуют.
Наступило лето.
Мартин идет вдоль лодочной пристани, солнце палит вовсю, ни ветерка, несколько белых чаек лениво кружат над гладью фьорда, на берегу сушатся рыбачьи сети, пахнет свежей смолой, у самого причала плавает раздувшийся труп собаки – никто его не убирает. Мартин любуется стройными яхтами, которые стоят вплотную друг к другу, и маленькими яликами. Заслонившись ладонью от солнца, он следит за спасательной лодкой, которая вот уже четвертый день ищет утопленника.
Несчастье случилось ночью, кто-то слышал крик о помощи, и теперь в городе только и разговоров, что об утопленнике. Происшествием заняты все газеты, поэтому военным сообщениям пришлось потесниться на вторую полосу.
Мартин вприпрыжку взбегает по каменным ступенькам набережной, где высятся громады складов, пропитанных всевозможными запахами. На железнодорожных путях стоят товарные составы. На них надпись: «Дейчес рейх». Маленькие окошки затянуты заржавленной колючей проволокой, оттуда несет хлоркой, тяжелые двери можно открыть только снаружи. «Раз протянули проволоку, стало быть, хотят, чтобы из вагона нельзя было выбраться, – размышляет Мартин. – Ни коровы, ни лошади в высокие окошки не полезут, значит, в этих вагонах перевозят людей».
Мартин идет дальше вдоль пристани, пьет воду у почты. Возле небольшого домика, увешанного снаружи рекламными объявлениями пивоваренных заводов всего мира, сидят несколько мужчин.
В дом ведет одна маленькая дверь, внутри всегда полумрак. Не раз в плохую погоду Мартин видел, как оттуда, пошатываясь, выходят человек двадцать. Уму непостижимо, как они все там помещаются. Сидящие возле дома мужчины побагровели от выпитого пива, им жарко, они расстегнули рубахи, но продолжают пить, вокруг валяются горы пробок и пустых зеленых бутылок. Пьяницы говорят очень громко, но некоторые уже еле ворочают языком. Какой-то коротышка-оборванец затянул непристойную песню, остальные шумно гогочут, кричат: «Заткнись» – и тут же требуют: «Валяй дальше!» Мартин всегда обходит пивную стороной, он не любит пьяных, он даже не глядит в их сторону, знает, что они ни с того ни с сего затевают ссоры. Отец говорит, что это самая большая пивная в городе, многие спускают здесь свой недельный заработок.