Патрик Гарлэнд был режиссером восхитительным – вежливым, интеллигентным, мягким и деликатно тактичным. Он обладал милейшим обыкновением обращаться на репетициях к растерянным мальчикам из массовки так, точно те были завсегдатаями оксбриджской профессорской. «Простите, что упоминаю об этом, джентльмены, однако я считаю себя обязанным отметить, что некоторая медлительность общего выхода на сцену, непосредственно за появлением Пола, вредит темпу и общей динамике. Буду вам благодарен, если вы устраните этот недостаток. Большое спасибо».
Нашим художником-постановщиком был Питер Райс, с сыном которого, Мэттью, я очень скоро подружился – и на всю жизнь. Когда Мэттью не помогал отцу, он копался в саду снятого им на весь сезон домика, стрелял кроликов и голубей, свежевал их и готовил вкуснейшие ужины. Он играл на фортепиано, пел, сочинял скетчи и писал картины. Голос его чем-то напоминал голос принцессы Маргарет: высокий, богатый интонациями и пронзительный. Возможно, он просто провел слишком много времени в ее обществе, поскольку был близким другом сына принцессы, Дэвида Линли, с которым учился в Бэдейлсе.
В отличие от Мэттью, чей домик представлял собой очаровательный сельский коттедж, стоявший на земле, которая принадлежала поместью графа Бессборо, я снял довольно скучную современную квартиру, находившуюся в двух шагах от Фестивального театра. Свободное время я отдавал либретто мюзикла «Я и моя девушка». Раз или два ко мне приезжал, чтобы поработать над либретто, Майкл Оккрент. Роберт Линдсей уже согласился сыграть Билла, а роль Салли должна была исполнить Лесли Эш, бравшая ради этого уроки пения и чечетки. Главную характерную роль – сэра Джона – отдали Фрэнку Торнтону, более всего известному как капитан Пикок, дежурный администратор магазина «Грейс Бразерз» из «Вас уже обслужили?». Премьера мюзикла должна была состояться в Лестере – осенью, если я в течение месяца предоставлю необходимый для репетиций окончательный вариант либретто.
На премьеру «Сорока лет службы» приехали из Норфолка мои родители. Я гордо познакомил их с Аланом Беннеттом и Полом Эддингтоном. Алан же познакомил родителей со своими друзьями, Аланом Бейтсом и Расселом Хэрти. «Я люблю пьесы, в которых есть смех и рыдания, – сказал Алан Бейтс голоском куда более женоподобным, чем тот, какого я мог ожидать от Теда Берджесса из “Посредника” или Гэбриэля Оука из “Вдали от обезумевшей толпы”, двух наимужественнейших мужчин всего британского кино. – Я хочу сказать, что зритель должен смеяться и ахать, иначе зачем нужен театр?»
Думаю, в роли Темписта я публику разочаровал. Я верил, что смогу сыграть ее, и сыграть с блеском, однако что-то мешало мне показать нечто большее, чем простой профессионализм. Я был в порядке. Вполне хорош. Мил. А это – худшее в театре слово. Когда твои друзья и знакомые приходят за кулисы и произносят слово «мило», говоря о постановке, пьесе или твоей игре, ты мгновенно понимаешь – они показались им никуда не годными. И очень часто люди предваряют это слово другим – непонятно откуда взявшимся, но выдающим их с головой «нет».
– Нет, очень мило!
– Нет, правда, по-моему, все прошло… ну, ты понимаешь…
Почему они начинают с «нет», если вопросов им никто и никаких не задает? Объяснение может быть только одно. Шагая по длинным коридорам к твоей гримерной, они мысленно говорили себе: «Господи, ну и дерьмо. Стивен был просто ужасен. Да и вся пьеса – жутьв чистом виде». А затем они входят в гримерную и, словно отвечая на эти слова, возражая самим себе, мгновенно произносят: «Нет, по-моему, было отлично… нет, правда, я… м-м-м… мне понравилось». Я знаю, что это так, поскольку нередко ловил себя точно на таком же вранье. «Нет… правда, очень мило».
Тем не менее постановку в целом сочли успешной. Полковник и миссис Чичестер были в восторге, и вскоре пошли разговоры о том, что нас ожидает «перенос».
– Прекрасная новость, – сказал мне как-то вечером Пол Эддингтон, пока мы стояли, ожидая нашего выхода. Я чуть было не написал «пока мы стояли за кулисами», однако сцена в Чичестере была выдвинута в зал, так что публика сидела с трех ее сторон, а значит, стоять мы могли только за декорациями.
– О! – отозвался я. – Какая?
– Об этом уже объявлено официально. Нас ожидает перенос.
– Ух ты! – Я изобразил танец на месте. О чем он говорит, я ни малейшего понятия не имел.
На то, чтобы проникнуть в тайну слова «перенос», у меня ушло два дня усердных трудов. Мальчики из нашей труппы, судя по всему, понимали его значение, официантки театрального кафетерия тоже, продавец стоявшей на углу табачной лавки и хозяйка моей квартиры – тоже. Все понимали, кроме меня.
– Перенос – это чудесно, – сказала Дорис Хэр. – Если не ошибаюсь, нас ожидает «Королева».
– Э-э?…
Королева – это как? Она приезжает, чтобы посмотреть на нас? Это и есть «перенос»? Я запутался еще пуще.
– Я играла по всей Авеню, но для «Королевы» никогда не работала.
Авеню? Я представил себе обсаженный деревьями бульвар, на котором мы даем для скучающей и смущенной монархини представление под открытым небом. Идея показалась мне нелепой.
Несколько позже Патрик спросил у меня:
– Вы уже слышали о переносе?
– Конечно. Ага. Здорово, правда?
– Для вас это станет вест-эндским дебютом, верно?
Так вотоно что! Спектакль будет перенесен из Чичестера в Вест-Энд. Перенос. Ну конечно. Идиот!
Чичестерский сезон я завершил как в бреду. За неделю до его закрытия приехал, чтобы забрать окончательный вариант либретто, Майк Оккрент.
Возвратившись в Лондон, я решил, что, поскольку Киму со Стивом так хорошо на Дрейкотт-плейс, пора мне покинуть Челси и обзавестись собственным жильем. И я нашел на Риджент-сквер, в Блумсбери, сдававшуюся за тысячу фунтов в неделю меблированную квартиру с одной спальней. Только для меня и моей новой любви.
Компьютер 2
В начале года я позвонил Хью и взволнованно сообщил:
– Я только что купил «Макинтош». Тысячу фунтов отдал.
– Сколько?
Хью чудесно провел целую неделю, распуская слухи о моем фантастическом расточительстве, о том, что я потратил немыслимые деньги на такую ерунду, как дождевик, и лишь после этого узнал, что «Макинтош» – новая модель компьютера.
К этой технической новинке я проникся любовью попросту безумной, затмившей все, что я испытывал до знакомства с ней. Исходивший из нее кабель заканчивался устройством, которое называлось «мышкой». Когда вы включали «Макинтош», экран его белел и начиналась загрузка с системного диска. Текст был черным на белом, совершенно как напечатанный на бумаге, а не расплывчато зеленым или оранжевым на черном, как у других компьютеров. Передвигая мышку по столу рядом с компьютером, вы приводили в движение стрелку на экране. На нем появлялись изображения гибкого диска и «корзины», а вверху рядком выстраивались слова, и, если вы щелкали на одном из них мышкой, разворачивалось графическое подобие роликовой шторы с написанными на ней названиями элементов меню. Двойной щелчок на изображениях документов или папок раскрывал экранные окошки. Ничего подобного я до той поры не только не видел, но и представить себе не мог. Да и никто не мог. Эта система использовалась лишь в недолго прожившем компьютере «Лайза» компании «Эппл», а он до потребительского или внутреннего рынка так и не добрался.
Графический пользовательский интерфейс «Макинтоша» получил в процессе разработки название WIMP, что означало Windows, Icons, Menus, Pointing-device(Окна, Иконки, Меню, Координатно-указательное устройство). Его элегантность, простота, удобство и остроумие мгновенно пленили меня. Большинство людей, читающих эту книгу, слишком молодо, чтобы представить себе времена, когда компьютеры были устроены не так, как ныне, однако в ту пору «Макинтош» представлялся чем-то совершенно новым, революционным. Как это ни удивительно, прошло едва ли не сто лет, прежде чем его примеру последовали другие производители компьютеров. После января 1984-го, когда появился на свет « Apple Macintosh», его конкуренты – IBM, Microsoft, Apricot, DEC, Amstradи прочие – долго еще отвергали мышку, иконки и графический рабочий стол как «выкрутасы», «ребячество» и «недолговечную причуду». Ладно, я, пожалуй, не стану вдаваться в эту тему. Я прекрасно понимаю, что мою любовь к столь дебильным премудростям разделяют лишь очень немногие. Вам следует знать только одно: я, мой 128-килобайтный «Макинтош», точечный принтер « Imagewriter» и маленькая коллекция гибких дисков были очень, оченьсчастливы вместе. И на что, спрашивается, сдался бы мне секс да и вообще какие-то отношения с людьми, если у меня имелось все это?