Ближе к вечеру меня охватывает невыносимое уныние.

Мне бы так хотелось, чтобы вернулась моя сладостная тулпа. Мне не хватает ее игр, в которых мои кажущиеся победы и обладание всегда оказываются лишь этапами нескончаемого пути.

В своей последней игре моя танцовщица научила меня сдерживать оргазм. Она все объяснила жестами, не прибегая к словам. Потом она повела меня от кажущегося разочарования к странному ощущению, удивительному состоянию, которое она усилила, массируя мне определенные точки на позвоночнике.

Ее игры несут в себе неведомую мне мудрость. Тело, аромат кожи и дыхание цветка делают ее невыразимо привлекательной. Мы привыкли видеть в сексе потребление и ждем кульминации, а моя возлюбленная, судя по всему, видит в нем путь постоянного восхождения.

Ночью она вернулась.

Она подарила мне недвусмысленное, нескончаемое объятие. Мы продолжали быть вместе уже за пределами оргазма. Я дышал ее дыханием. Мой воздух был ее воздухом, мой член – ее членом, а я был ее женщиной.

Тогда я понял, что оргазм, эта «высшая цель», эта вершина эротических достижений, – не более чем граница. Одним словом, оргазм – это то же время. Те же наши часы. Это еще одно звено в цепи тюремных камер, воздвигнутых нашей Великой Культурой.

Наслаждение было очень острым. Я почувствовал, как во мне поднимается неудержимая волна благодарности к ней, но не знал, как ее выразить. Потом я уснул, умиротворенный, омытый ее любовной росой. Я ощутил бесконечную безмятежность, как будто впервые в жизни, которую понимал как движение, героическое, воинственное, я провалился в складку времени. Материнского времени, изначального, вселенского, неделимого. Как будто бытие и действие слились воедино в пребывании. Просто пребывать в мире, избегая вреда и боли. То, на что никогда не будет способен наш грозный «Запад».

Меня разбудили голоса, они спорили горячим шепотом, как накануне. Гостья вернулась. Моя возлюбленная едва сдерживала слезы.

Мне показалось, я разобрал фразу гостьи, которую можно было бы перевести так: «Если ты не пойдешь, я остаюсь».

Я постарался сделать вид, что крепко сплю. Рядом с нами заскрипел помост: гостья укладывалась, накрываясь нашей простыней из льняных волокон.

Я никак не мог уснуть, тело захватчицы влекло меня. Она дышала глубоко, словно уже собираясь заснуть, но потом повернулась, и я почувствовал, как ее бедро коснулось моего.

Я медленно высвободился из объятий своей возлюбленной, которая, казалось, спала, и стал поворачиваться, пока не оказался лицом к лицу с вторгшейся к нам кхадомой.

Мы обнялись и соединились, испытав наслаждение, свойственное всему запретному и опасному. К уже пережитому возбуждению прибавилось новое. Я почувствовал, что для захватчицы во всем этом есть привкус мести. Мы сдерживали дыхание. Казалось, наше извращенное удовольствие вот-вот вырвется наружу, разорвав купол навязанной нам тишины.

Моя возлюбленная вскочила в бешенстве. В полутьме сияли гневом ее глаза, мокрые от слез. Женщины принялись выкрикивать друг другу оскорбления и покатились, сцепившись, как два бойцовых петуха. Захватчица, на несколько лет старше своей соперницы, была сильнее и решительнее, она царапалась острыми ногтями, и на белом лице и шее моей подруги появились две или три кровавые полоски.

Этот скандал напугал меня. Нежные и хрупкие танцовщицы могли оказаться и оказались теперь двумя шанхайскими проститутками, дерущимися из-за сутенера или в драке прикрывающими лесбийское влечение.

Я вмешался и оттащил более слабую, которая пыталась укусить меня за руку. Обнаженная гостья смеялась, встав коленями на циновку.

Ярость моей возлюбленной перешла в любовные стоны, и я лег на нее. Она обняла меня с такой же силой, с какой только что выражала свою ненависть. Гостья подобралась к нам, как кошка, и принялась слизывать кровь с царапин своей подруги-врагини.

Должен признать, что все это постыдно. Но я не в силах противиться чарам этих тулп, которые завладели моим временем. Это похоже на сцены театра Кабуки с обнаженными актерами, играющими в полутьме при свете масляной лампы.

Три ночи они не приходили, а потом вернулись, когда я уже уснул.

Избегая насилия и треволнений, мы затеяли игру втроем. Они зажгли палочки, пахнущие индийскими благовониями.

Старшая, «гостья», села на циновку, сдвинув бедра, и белым костяным гребнем принялась расчесывать волосы себе и моей возлюбленной. Она принесла с собой термос и, словно исполняя некий ритуал, наполнила три керамические чашки, которые мы осушили. В течение долгой ночи она несколько раз повторила эту церемонию.

Началось удивительное путешествие. Они умело дозировали ласки. Это была цепочка вечно меняющихся ритмов и схождений. Обезумев от наслаждения, мы катались, обнявшись, под теплым покровом звездной ночи.

Старшая кхадома, «захватчица», верховодила, но в свой черед и она оказывалась поверженной, покоренная моей мужской властью и любовным пылом, слившимися воедино. Мы по очереди становились то победителями, то побежденными. Побежденный наслаждается попеременно (я бы сказал, диалектически), то беря верх, то полностью отдаваясь на волю двух других тел. В это время происходит нечто, напоминающее жертвоприношение Тшед, которое я наблюдал в монастыре Мендонг-Гомпа. Здесь есть доля каннибализма и саморазрушения, но завершается все экстазом, финальным освобождением.

Всякий раз, когда буря чувственности стихает, жрица садится на коленях на циновку и принимается расчесывать свои прямые черные волосы. Хотя она ни разу не ответила на мои англоязычные вопросы, как будто слова несут опасность для наших игр, я не сомневаюсь в ее бирманском происхождении. Она разливает ритуальный чай, горячий и очень ароматный.

Они вдвоем своими мудрыми движениями массировали мне спину. Я уснул как обычно. Но не смог проснуться, чтобы возобновить игру. Сейчас, когда я пишу о вчерашних событиях, мне кажется, они сделали так, чтобы сон и бодрствование слились для меня в одно.

Все было очень ярким, невероятным, а порой драматическим. Вместе с Кармен я поднялся по лестнице в гостиничку на Фридрихштрассе. Был тот самый день. После ужина с белым рейнским вином. Моя первая встреча с этой темноволосой женщиной, в которой было что-то цыганское, женщиной, пришедшей из солнечного мира, где правили иные силы. Наши объятия, вкус ее дыхания, ее цветок, ее обнаженные смуглые плечи при свете ночного Берлина. (Не знаю, кого я обнимал тогда на самом деле, или же действительно вновь обрел во сне Кармен Хименес Лорку…) Я вновь пережил, как запоздалое откровение, настоящую любовь, которую испытывал к ней в ту ночь и несколько последующих ночей, когда мы зачали Альберта.

Я не мог позволить себе любить. Меня ждала высшая, неотвратимая миссия. Она не сумела этого понять.

Потом я, кажется, кричал в тоске, и кхадомы окружили меня, согревая удивительным теплом своего тела. Я оказался вместе с Кармен в бургосской гостинице «Кондестабль», где никогда в жизни не был. Обстановку я помню по фотографиям, которые прислали мне агенты нашей внешней разведки. На той самой зловещей кровати я обнимал Кармен. Обнимал ее остывшее тело. Мне казалось, что только ее длинные черные волосы остались живы. И я стал целовать их, объятый тоской. Я прижался к холодным губам на посиневшем лице с полицейского снимка. Я ласкал языком ужасный шрам на шее. Кусал шелковую ленту, врезавшуюся в чудесную кожу. Я попытался войти в ее окоченевшее тело и изо всех сил сжал в объятиях, словно запоздало желая вернуть ей утраченное тепло.

Как будто встав на ее место, я испытал сексуальное наслаждение, которое доставлял ей сам своим членом. А потом, словно прогоняя мои страхи, материнские руки легли мне на лоб, освежая и умиротворяя, как в детстве, когда я болел в далеком Нагольде. Я в слезах поблагодарил за это неожиданное проявление любви. Чистой, давно утраченной материнской любви.