— Take it easy! — постоянно повторял он.

Он умел быть твердым и беспощадным. Он перестал осторожничать, мерить пульс и смазывать крайнюю плоть фрамикоином. Мать Квидо впервые познала оргазм. Отец Квидо впервые понял, что книги, которые она читала, не только основаны на мистификации — он стал изобличать их авторов в туманности, сентиментальности и в элементарной оторванности от реальной жизни.

— Все это мура собачья! — говаривал он теперь без излишнего пиетета.

Кое-каких успехов добился он и на футбольном поле. Его спортивная форма и техника по-прежнему оставляли желать лучшего, однако он приобрел нечто не менее важное: взгляд свысока. На его лице надолго поселилась симпатичная ироническая усмешка, которая любую его промашку в игре, как, впрочем, и всю игру в целом, заранее ставила на должное место.

— Кто мыл руки в фонтане на площади Пиккадилли и собственной спиной прислонялся к Вестминстерскому аббатству, тот не станет делать проблему из встречи команды «Б» с клубом «Славое-Черчаны», — пояснял он.

4) Головокружительные успехи отца Квидо требовали постоянных почитателей. С этим, правда, возникали трудности: Квидо и его мать уже отказывались внимать ему, Пако был слишком мал, бабушка Либа по известным причинам вообще не принималась в расчет, а время от времени навещавший семью дедушка Иржи, к похвалам которого отец Квидо отнесся бы с восторгом, был слишком утомлен жизнью, чтобы стать благодарным слушателем всех этих бесконечных баек о Западе. Оставался дедушка Йозеф, чье некритично-восторженное отношение к этой части света было общеизвестно, и еще бабушка Вера.

Они приезжали в Сазаву раз в месяц, в одну из суббот, прямым поездом с Вршовицкого вокзала. Дедушке запрещалось в поезде читать газету, чтобы понапрасну не нервничать, но поскольку он не мог еще и курить, то все равно бывал раздражителен и на все, что бабушка ему говорила, реагировал очень бурно.

— Вы ее слышите? Нет, вы только послушайте ее! — призывал он к участию перепуганных пассажиров, дробя зубами мундштук незажженной трубки так же, как эпилептик — свой деревянный шпахтель.

— Прекрати! — в отчаянии кричала бабушка.

Рано или поздно она изрекала фразу, которая окончательно и бесповоротно подбрасывала дедушку с зеленого кожимитового сиденья и гнала его по тамбурам вагонов все дальше от нее, словно затравленного зверя. Его подпрыгивающий бег через рюкзаки негодующих пассажиров обрывался лишь в конце или начале состава — там, дико блуждая взглядом по буферам локомотива или по убегающим назад шпалам, он стоял, едва переводя дыхание, и старался отогнать прочь «налетевший шквал безумья», как назойливую муху.

Все эти эскапады кончались тем, что по прибытии в Сазаву каждый из них выходил из другого вагона. Это, естественно, прежде всего сбивало с толку Негу, ходившую в сопровождении отца Квидо встречать их. В своем строгом ошейнике она дергала его из стороны в сторону и растерянно выла.

— Папа, — укоризненно говорил отец Квидо, — что вы здесь опять комедию ломаете?

Квидо их приезд, вернее, заключительную его часть предпочитал наблюдать из-за занавески своего окна: на повороте дорожки сначала показывался дедушка — выброшенный злобой на передовую линию, он вышагивал, искрясь яростью, и издавал невразумительные проклятья. И лишь в тридцати — сорока метрах за ним плелись бабушка Вера, отец и Нега. Отец Квидо нес бабушкину сумку и улыбался, как внимательный и преуспевающий сын.

— Идут, — говорил Квидо, что было для его матери косвенным сигналом к тому, чтобы потушить сигарету.

— Что ж, добро пожаловать! — говорила она решительно.

В то время дедушка был уже на пенсии и работал вахтером в одном из крупных пражских учреждений Внешторга. Немалую часть своего рабочего времени он проводил в сравнениях зарплаты и положения тамошних коммунистов с положением и зарплатой тех, кто в партии не состоял.

— Результат подобных сравнений, казалось, с настойчивым постоянством неприятно поражал дедушку, однако выводы, к которым он приходил, в середине семидесятых годов ни для кого не были откровением, — заключал впоследствии Квидо.

И все же ничто не мешало дедушке возмущенно разоблачать с угодной ему регулярностью несправедливость, совершаемую по отношению к беспартийным.

— Как только все перевернется, всех их повесим! — объявил он и на сей раз во время обеда.

— Кого? — полюбопытствовал Пако, единственный, кто еще не знал надлежащего ответа.

— Ешь, — сказала мать Квидо. — Дедушка шутит.

— Вы слышите его? — кричала бабушка. — Вы его слышите?

— Не горячись, папа, — с улыбкой успокаивал его сын. — Кое-что покажу тебе, — добавил он таинственно, имея привычку утихомиривать своих мальчиков тем, что переводил их внимание с одной вещи на другую, и вынул из нагрудного кармана рубашки серебряную самописку с электронным указателем времени.

Трюк удался: дедушка, которого минуту назад пластмассовый столовый прибор так и не сумел привести в состояние, близкое к религиозному экстазу, на этот раз вынул трубку изо рта и спросил:

— Английская?

— Итальянская, — небрежно бросил отец Квидо.

— Ну-ну, — сказал дедушка утвердительно. — Толковая вещь.

Он положил трубку на стол и осторожно, боясь неловким движением как-то повредить самописку, взял ее пожелтевшими от табака пальцами и стал неспешно рассматривать.

Отец Квидо окинул взглядом лица остальных сидевших за столом: все они, казалось, были целиком заняты помешиванием своего кофе и не замечали его педагогического триумфа.

— Красивая вещь! — авторитетно сказал дедушка. — Как есть красивая!

— А, просто пустячок! — польщенно отмахнулся отец Квидо.

— Пустячок? — повысив голос, сказал дедушка. — Пустячок, говоришь? Тогда скажи мне, почему такой красивый пустячок эти паскуды коммунисты не привезут сюда к нам?!

5) В начале сентября с Пулского стекольного в Сазаву прилетела торговая делегация из трех человек — двое мужчин и одна женщина — для продолжения переговоров, первый раунд которых был успешно завершен еще весной.

Естественно, всех троих экономистов отец Квидо хорошо знал и если не мог создать им условия, сравнимые с его комфортным пребыванием в Пуле, то по крайней мере пытался сделать для них все возможное. Безрадостный вид выделенных для гостей комнат в заводском общежитии поверг его в отчаяние.

— Одноместный номер особенно ужасен, — делился он с женой. — Что стоит один шкаф и ковер. Видела бы ты этот кошмар!

— А тараканы? — с улыбкой спросила мать Квидо, почувствовавшая, куда он клонит. — Тараканов там нет?

— Тараканов? — Отец Квидо секунду колебался, может ли он сослаться и на тараканов. — Кто знает. Но одна стена вся в плесени.

— В плесени? Ну ясно. А как обстоят дела в этом одноместном номере с клопами?

Отец Квидо понял, что его раскусили.

— Нет, я серьезно. Это был бы международный скандал, если бы бедной Миряне пришлось в нем жить.

И наконец, сославшись на традиционное славянское гостеприимство, которым он-де чувствует себя связанным, он, как и предполагалось, спросил, нельзя ли им на несколько дней приютить молодую инженершу в бабушкиной мансарде.

— А бабушка? — удивилась мать Квидо. — Впрочем, я уже знаю: она перейдет к детям.

— Она и сама много раз жила за границей в частных домах, — веско аргументировал свое предложение отец Квидо. — Я уверен, она войдет в наше положение.

— Сегодня это еще детская комната, — объявила бабушка, узнав о предстоящем переселении, — но завтра это будет концлагерь для престарелых!

Оскорбленная, она все же подчинилась решению, и Миряна смогла поселиться в ее комнатушке.

В первый же вечер молодая югославка приготовила для всей семьи (конечно, за исключением бабушки, не выходившей из детской) какое-то национальное блюдо вроде местного лечо. Оно было несколько непривычно на вкус, и маленький Пако весь ужин тотчас выдал обратно. Зато отец Квидо при всем своем холодном отношении к овощам потребовал добавки и обстоятельно расспрашивал Миряну о способе его приготовления. Говорили они по-английски, что напомнило Квидо и его матери, практически не понимавших их, о временах, когда отец с бабушкой предавались беседам на тему географии туманного Альбиона.