— Не удар, а бомба! — тем не менее хвалил его Квидо.

— Человеку априорно не идут его движения, — впоследствии утверждал Квидо. — Чтобы они по-настоящему ему шли, он должен обстоятельно вжиться в них, проникнуться ими. К примеру, мой отец, который провел тысячи и тысячи часов за рабочим столом, чрезвычайно ловко протягивал левую руку к книжной полке, в то время как правая с импонирующей самостоятельностью продолжала что-то писать или считать на калькуляторе. Кроме того, он делал — как и каждый из нас — миллион других более или менее подходящих, будничных движений, а также движения определенно неловкие: например, когда он, изображая в профсоюзном доме отдыха в Крконоше белого медведя, поскользнулся на мокрых ступенях и упал или когда в Сазаве играл в футбол…

Несмотря на то что некоторые успехи отца Квидо сводились лишь к частичному устранению самых кричащих его недостатков, он ходил тренироваться по нескольку раз в неделю на протяжении всей зимы. Купив себе скромный, черного цвета тренировочный костюм, желто-черные матерчатые футбольные бутсы, он наконец получил возможность выбегать из укрытия орешниковых кустов на маленькую спортивную площадку, не привлекая к своему наряду изумленных взглядов прохожих. Практически он перестал спускаться в свою мастерскую, утром принимал холодный душ и стал читать спортивную страничку газет. Прочел он также воспоминания Бикана [27] «Пять тысяч голов» и «Дуклу среди небоскребов» Оты Павела, [28]хотя, разумеется, ничто из прочитанного не отразилось на его спортивных успехах. И Квидо, по большей части верно сопровождавший отца на спортивное поле, сосредоточивал свое внимание прежде всего на том, не видит ли их кто из соседей.

— Это был тихий ужас, но кое-какую пользу из этого я извлек, — рассказывал Квидо позднее. — Во-первых, я сбросил несколько кило, а во-вторых, понял, что если и буду чем-то импонировать Ярушке, то определенно не своим самоотверженным участием в разработке стремительных контратак.

В начале марта отец Квидо как бы случайно забрел на первую тренировку сазавской команды «Б». Товарищ Шперк, традиционно присутствовавший на открытии весеннего сезона, приветствовал его с непритворной радостью, чего нельзя сказать про игроков, принявших новичка, непрестанно распространявшегося о Йозефе Бикане, с нескрываемым недоверием.

Последующие два часа, к сожалению, подтвердили справедливость такого отношения: отец Квидо нисколько не устраивал их ни своей технической, ни физической подготовкой. Получая мяч, он тотчас терял его, да и вообще повторял большинство из своих прежних ошибок. Раза два он упал, причем всякий раз ближайший противник находился слишком далеко от него, чтобы можно было говорить о постороннем вмешательстве. Его два удара, неожиданно удачно направленных в ворота, вратарь отбил кулаком с явным презрением.

— Инженер, а говно! — выразился он достаточно громко.

— Ну вот, вы сами видели! — сказал отец после тренировки Шперку.

— Что делать! — засмеялся тот. — Зато ты был на виду.

Однажды — в двадцатых числах мая — к отцу Квидо, доедавшему в заводской столовой говядину с рисом, подсел со своим алюминиевым подносом Шперк.

— Честь труду! — засмеялся он. — Чего ж не взял себе кнедликов?

— Предпочитаю рис, — сказал отец Квидо. — Добрый день!

Шперк принялся за кнедлики.

— Как поживает Tepa? — спросил он с полным ртом.

— Tepa? — не понял поначалу отец Квидо. — Ах да… Хорошо поживает!

Сразу было заметно, что ответ не очень-то и волнует Шперка.

— Наши едут в Англию, знаешь про это? — спросил он.

— Вроде бы слышал, — уклончиво сказал отец Квидо.

— Видишь ли, я тут подумал, а не стоит ли иной раз съездить и тому, кто понимает толк в деле да еще балакает на языках, — затрясся от смеха над своей тарелкой Шперк.

Цинизм такого откровенного признания в первую минуту каким-то извращенным образом позабавил отца Квидо, и он уж было хотел посмеяться, но вдруг засомневался, не говорит ли Шперк об этом всерьез.

— Наверное, стоит, — сказал он с осторожностью.

— Вот то-то, — смущенно заулыбался Шперк. — Все подумываю о подходящих кандидатурах.

Отца Квидо привычно кольнуло за грудиной.

— Да? — сказал он с напускной заинтересованностью.

— Пожалуй, поедешь ты, — весело сообщил ему Шперк. — Дорогу молодым, не так ли? Естественно, мне пришлось за тебя поручиться.

V

1) Отцу Квидо предстояло лететь в Англию в начале июля.

Бабушка Либа, благодаря последовательному чередованию в еженедельном семейном рационе шарлотки, тыквенных блинчиков, капустных котлеток, морковных оладий, картофельных клецек «шкубанок», фасоли с рисом и печеного черного корня, скопила наконец денег на желанную поездку по Италии и улетала уже в конце мая.

Обстоятельство, что она улетает раньше отца Квидо, стало для нее источником поистине детской радости. Не меньшая радость просыпалась в ней и тогда, когда она получала возможность эти обе страны не без издевки сравнивать; совершенно ясно, что страна на Апеннинском полуострове неизменно выходила из этого сравнения победительницей: бабушка с наслаждением говорила о сырых лондонских туманах, холодном море и британской спеси, и в глазах у нее мелькали веселые искорки. Отец Квидо, поневоле уязвленный бабушкиными восторгами, в свою очередь нажимал на душную жару, карманных воров и итальянскую кухню, большинство блюд которой готовится, мол, на алюминии и тефлоне. Бабушка, до сей поры спорившая с ним практически непрестанно, теперь принимала отцовские провокации весьма великодушно, простив ему даже совершенно неуместный вопрос, как по-итальянски будет звучать «злокачественная опухоль». Мать Квидо, которая, как и ее сын, никогда не бывала дальше Высоких Татр, выслушивала их взаимные подковырки со все растущим неудовольствием, хотя при этом каждому из них искренно желала приятного вояжа. Зачастую после ужина она не успевала даже убрать со стола — оба путешественника нетерпеливо раскладывали карты и проспекты прямо поверх грязных тарелок.

— Ну вас к дьяволу! — сердилась она. — Кому охота все время выслушивать вас!

Двадцатого мая бабушка уехала в Прагу, и дедушка Иржи проводил ее в аэропорт. Через девять дней в Сазаву пришла черно-белая открытка с интерьером храма S. Maria Gloriosa dei Frari в Венеции.

было на открытке, и, как всегда, следовала приписка в прозе: «Я ужасно усовершенствовалась в итальянском и английском! Всем привет — вы мой свет! Бабушка Либа».

— Что ж, вполне возможно, — комментировал написанное отец Квидо, — только вот со стихами у нее что-то не ладится. «Ногами ходим»! Вероятно, иной раз она и на руках ходит!

— На почте опять отлепили марку! — рассерженно сказал Квидо.

— Я, дура, что-то никак не пойму, — сказала мать Квидо, — «…ужасно усовершенствовалась в итальянском и английском». Любопытно, что поэт хотел этим сказать?

По мере приближения бабушкиного возвращения нервозность в семье возрастала: все более экономной с годами бабушке и самые дешевые сувениры казались несносно дорогими, а потому неизбежные подарки для своих самых близких она нередко добывала своим, причем несколько обескураживающим, способом. Ее приезды становились для семьи сущим конфузом. Правда, родители Квидо уже научились принимать все эти красивые вазы и скатерти с названиями отелей, где бабушка останавливалась, с каким-то сочувственным юмором, но Квидо в подобных ситуациях испытывал немалые муки. Обычно — как, например, в тот раз, когда по возвращении бабушки из ГДР он получил от нее охотничий нож с коряво нацарапанным посвящением Хельги П. Гюнтеру К., — он говорил «спасибо», краснел и на несколько часов скрывался в своей комнате.