— Когда у него не осталось ни одного куска дерева, который можно было бы закрепить в станке, он начал вручную вырезать всякие миниатюры с глубоким символическим смыслом, — рассказывал Квидо. — Самым значительным творением этого периода, несомненно, был уменьшенный макет пограничного шлагбаума в Розвадове.

— Дружище, вы никак дурака из меня делаете! — сказал редактор. — Жизнь во лжи, государство без права… Договорились мы кое о чем или не договорились?

— Но ведь против правды не попрешь, — упрямо сказал Квидо. — Какой смысл, если это будет неправда?

— Смысл?! — сказал редактор. — Вы в самом деле еще ребенок! С каких это пор, скажите на милость, мы в Чехии можем спрашивать, имеет ли наша литература смысл? Такую роскошь наша страна никогда не могла себе позволить! Здесь всегда только и спрашивают, существует ли вообще литература. Есть лиона у нас. Разве вы этого не понимаете?

— Нет, — сказал Квидо. — Не понимаю.

Как только отец Квидо раздобыл нужный материал и в мастерской появились ровные сосновые и еловые доски, светлые дубовые многогранники, фанера, короткие и подлиннее планки, красноватые чурбачки дикой сливы и прочее, он с упоением, долго подавляемым, принялся за новую работу. Для затравки он выстругал несколько мисок, подсвечник и раму для зеркала, затем взялся за карниз для занавесок, о которых так мечтала мать Квидо, обшил деревом радиатор центрального отопления в детской, смастерил для Квидо простую книжную полку и покрыл лаком лавку на веранде. Но он постоянно чувствовал, что его поделкам чего-то недостает. Во всем, что он выносил из мастерской, при свете дня всегда было нечто, накладывавшее на его изделия черты дилетантства: в сочленении чуть расходились углы или же вдруг обнаруживалась узкая щель, в лаковом покрытии — несколько вздувшихся пузырьков. А если изделие с точки зрения ремесла было в полном порядке, то с точки зрения эстетики обычно оставляло желать лучшего.

— В этом плане стоит сказать о журнальной этажерке, — рассказывал Квидо. — Отцу она удалась, но он сделал ее такой массивной, что все гости уже с порога обычно спрашивали, почему у нас в гостиной стоит кормушка.

Отец Квидо не выносил дилетантства. Все свое детство и юность он провел среди расшатанных, расклеенных, разваливающихся вещей, которые опять же по-дилетантски ремонтировал его отец, дедушка Йозеф. Даже сейчас, стоило ему только вспомнить все эти двери шкафа, закрепленные сложенными бумажками, электрические шнуры, обмотанные лейкопластырем, и расшатанные паркетины, законопаченные жвачкой, его бросало в дрожь. Уж коль его работа в торговом отделе подчас бессмысленна и неэффективна, так пусть хоть работа по дереву будет на уровне, с надеждой рассуждал отец Квидо, но, как он ни старался и каким бы качественным ни был материал, эта надежда всегда оказывалась тщетной. Видимо, ему не хватало какого-то врожденного чутья, которое он пытался возместить временем, проведенным в мастерской.

— Мой отец, — утверждал Квидо, — силился преодолеть собственные гены.

Крупный, хотя и несколько своеобразный заказ получил он в это время от бабушки Либы, которую последовательная профилактика в отношении канцерогенных веществ побудила не только собирать различные лекарственные травы, но и привела ко всяким мистическим заморочкам. Однажды приглашенный за определенное вознаграждение корзинщик подтвердил ее предположение, что всепроникающие электромагнитные волны проходят через ее мансарду по диагонали,и с легкостью убедил ее, что кровать всенепременно должна учитывать это направление. Таким образом, классический прямоугольный комод сразу же стал неприемлемым, и возникла потребность в шкафчике совершенно иной формы — трехгранной.

—  Угловыедиваны я видел, — сказал отец Квидо, ознакомившись с бабушкиными требованиями, — но угловой шкафчик для перин, вероятно, будет первым и единственным в республике. Мы еще дождемся того, что я буду сколачивать для нее ложе факира, — мрачно сказал он жене, но про себя был рад, что у него нашелся вполне легальный повод пропадать в мастерской до поздней ночи.

Пожалуй, еще более впечатляющим, чем вера в силу электромагнитных волн, было убеждение бабушки в том, что походы с подругами на восток, то бишь в направлении, противоположном вращению Земли, способствуют ее физическому омоложению. Отец Квидо не раз и не два пытался доказать ей — однажды даже с помощью круглой кухонной люстры, цветных фломастеров и ручного фонаря, — что эти ее теории, мягко говоря, иррациональны, но доводы его ни к чему не привели — он только сорвал с крюка на потолке люстру. Поистине с галилеевским упорством бабушка утверждала, что с каждым поворотом шоссе или лесной тропы на восток она-де однозначноощущает, как своими ногами буквально раскручивает Землю, примерно так, как медведь в цирке лихо раскручивает цилиндр или шар.

— А на поверку получается, что я иду против времени, — объясняла она.

Мать Квидо не верила бабушке, считала, что та играет с ними какую-то глупую шутку, цель которой, возможно, заставить семью более сочувственно относиться к ее солидному возрасту. Но как-то раз Зита убедила мать Квидо, что бабушка к своим теориям относится абсолютно серьезно.

— Она идет в нескольких шагах впереди нас, в руке компас, и вдруг бросается вперед как безумная, — с грустью описывала Зита эту картину.

— Куда ты летишь, Либушка, — кричат ей вдогонку подруги, но бабушка их не слышит: своими ногами она раскручивает планету и летит сквозь время. С ее икр исчезают варикозные вены, дряблые мышцы становятся упругими, каждый шаг легче и пружинистей предыдущего. Сгорбленные плечи расправляются, крепкие, полные груди натягивают ткань клетчатой рубашки. Седые волосы обретают цвет и блеск, густеют, пряди, выбиваясь из пучка, при каждом шаге подпрыгивают вокруг гладкого, молодого лица. Воздух чистый и свежий, дышать им — одно наслаждение. Деревья так и мелькают кругом, а там впереди, на опушке леса, ждет, возможно, красивый, умный юноша, что куда симпатичнее всех этих незнакомых старушек, выкрикивающих что-то у нее за спиной. Сердце ее бьется спокойно, ритмично, белозубой улыбкой она улыбается миру. На дворе — тысяча девятьсот тридцатый год, и бабушке восемнадцать лет.

— За ближним поворотом все равно догоним ее, — успокаивает Зита запыхавшихся подруг.

И в самом деле: когда дорога сворачивает на север, бабушка Либа останавливается и ждет. Прислонясь к дереву, она с трудом переводит дыхание, глаза ее источают какую-то нечеловеческую усталость.

— Все будет хорошо, девочка, — говорит ей Зита с тревогой и дает таблетку. — Вот мы и опять здесь.

5) Наступило Рождество. Дедушке Иржи предстояла операция, и, стало быть, приехать он не смог. Поэтому Квидо, его мать и бабушка Либа привезли ему подарки в больницу, за день до праздника. Дедушка был бледен, но улыбался. На столике у его кровати Квидо увидел маленькую, довольно толстую книгу; обложки не было, так что ни названия, ни автора не определить.

— Что ты читаешь? — спросил деда Квидо, ибо книги возбуждали в нем все большее любопытство.

— И не спрашивай! Сонеты Шекспира! — засмеялся дедушка. — Иными словами: теряю разум. Знаешь, что значит, когда юрист начинает читать Шекспира? — весело обратился он к дочери.

— Не знаю, — ответила она.

— Притвора, знаешь! — сказал дедушка. — А как поживает Пако?

Сочельник с утра проходил в умиротворенной обстановке; не нарушила ее даже Нега, которая еще утром сожрала половину приготовленного на ужин индюка, ни мать Квидо, сделавшая из его остатков отбивные и поджарившая их на канцерогенной тефлоновой сковороде, ни даже бабушка Либа, с отвращением спустившая эти отбивные в унитаз, — непривычное отсутствие дедушки делало всех чрезвычайно терпимыми. Эту умиротворенность частично нарушил Квидо.