Поезд тронулся с места так медленно, что сначала его движение было неуловимым. Люди шли вдоль состава, наклонив головы, помахивая на прощанье платками. Другие еще пожимали руки отъезжающим через открытые окна. Келсо вдруг представил себе

Анну Сафонову здесь, на этом месте, пятьдесят лет назад: «Я расцеловалаее в обе щеки. Прощаясь с нею, прощаюсь с детством», —и впервые на него напала неизбывная грусть. Теперь люди уже бежали по платформе. Келсо протянул руку и втащил О'Брайена в вагон. Поезд набрал скорость. Вокзал остался позади.

32

Они шли, покачиваясь, по узкому, устланному синим ковром коридору, пока не отыскали свое купе — одно из восьми, в самой середине. О'Брайен открыл деревянную задвижную дверь, и они втиснулись внутрь.

Здесь было совсем неплохо. Тысяча рублей с человека за купе в мягком вагоне — два пыльных малиновых дивана один напротив другого, белые простыни, свернутый рулоном матрас, аккуратно взбитая подушка, пластмассовые, под дерево, панели, настольная лампа с зеленым абажуром, маленький складной столик, умывальник.

В окне промелькнули пролеты стального моста, но как только река скрылась, ничего не стало видно, кроме их собственного отражения — двух всклокоченных, промокших, небритых мужчин. О'Брайен задернул желтые занавески, установил столик и разложил на нем купленную снедь: буханку хлеба, вяленую рыбу неизвестного вида, колбасу, пакетики чая, — а Келсо отправился на поиски кипятка.

Почерневший титан находился в дальнем конце прохода, напротив купе проводницы — крупной неулыбчивой женщины, в своей синей униформе похожей на охранницу. Она установила маленькое зеркало и могла наблюдать за пассажирами, не вставая с койки. Келсо заметил, что она следила за ним, пока он изучал висящее на стене расписание. Им предстояло более чем двадцатичасовое путешествие, тринадцать остановок, не считая Москвы, куда они должны были прибыть в четыре часа следующего дня.

Двадцать часов.

Какие у них шансы продержаться так долго? Он попытался прикинуть. Самое позднее утром в Москве станет известно, что операция в лесу провалилась. Тогда власти просто обязаны будут остановить единственный поезд, идущий из Архангельска, и обыскать его. Может, им с О'Брайеном следует сойти раньше — в Соколе, где они будут в семь часов утра, а еще лучше — в Вологде (это большой город), снять номер в гостинице и позвонить в американское посольство…

Он услышал, как у него за спиной отодвинулась дверь, и бизнесмен в отлично сшитом костюме вышел из своего купе и направился в туалет. Его безукоризненная внешность заставила Келсо вспомнить о своем странном виде — тяжелой непромокаемой куртке, резиновых сапогах, — и он поспешил дальше по коридору. Лучше поменьше попадаться людям на глаза. Он взял у мрачной проводницы два стакана с подстаканниками, наполнил их кипятком и неуверенной походкой вернулся в свое купе.

Они сидели друг против друга, методично жуя всухомятку тяжелую еду.

Келсо сказал, что, по его мнению, им нужно сойти с поезда, не доезжая Москвы.

— Почему?

— Потому что я не хочу рисковать. Нас задержат. Пока никто не знает, где мы.

О'Брайен откусил кусок хлеба и задумался.

— Так вы полагаете, что там, в лесу, они должны были нас застрелить?

— Уверен.

О'Брайен явно забыл о своих прежних страхах. Он начал спорить, но Келсо нетерпеливо прервал его:

— Задумайтесь об этом хоть на минутку. Вообразите, как легко это могло случиться. Русские заявили бы, что какой-то маньяк взял нас в заложники в лесу и они послали спецназ нам на выручку. И представили бы дело так, будто это он нас убил.

— Но в это никто не поверит…

— Еще как поверят. Он же настоящий психопат.

— Этот русский?

— Психопат и убийца. Вот почему я не захотел брать его с собой. Половина людей на том кладбище — его жертвы. И это далеко не все.

— Были и другие? — О'Брайен перестал жевать.

— Не менее пяти. Молодая норвежская пара и еще трое бедолаг — русских, которые начали вести себя не по правилам. Я нашел их документы, пока вы возились у реки. Их всех он заставил признаться в шпионаже, а потом застрелил. Уверяю вас, это тяжело больной человек. Молю Бога, чтобы никогда его больше не увидеть. И вам того же желаю.

О'Брайен, похоже, никак не мог проглотить кусок. Между зубов у него застряли кусочки рыбы. Он тихо сказал:

— Как вы думаете, что с ним будет?

— В конце концов его поймают. Закроют Архангельск, пока не найдут. И, честно говоря, я не стал бы их винить. Вы можете себе представить, на что пойдут люди, подобные Мамонтову, если найдут человека, который выглядит, как Сталин, говорит, как Сталин, да еще с документами, подтверждающими, что он сын Сталина? Уж они развернутся во всю ширь.

О'Брайен откинулся назад; он закрыл глаза, на его лице появилось выражение испуга, и Келсо, глядя на него, вдруг почувствовал беспокойство. В этой череде стремительно сменяющих друг друга событий он совсем забыл о Мамонтове.

Он перевел взгляд с О'Брайена на багажную сетку, где, запрятанный под курткой, лежал кожаный мешочек с тетрадью.

Ему хотелось все обдумать, но мысли не шли в голову. Мозги отказывались ему служить. Вот уже трое суток он как следует не спал: первую ночь просидел с Рапавой, вторую провел в камере московской милиции, третью — на шоссе по дороге в Архангельск. Он даже застонал от усталости. Единственное, на что хватило сил, — сбросить сапоги и кое-как расстелить постель.

— Я готов, — сказал он. — Утро вечера мудренее. О'Брайен ничего не ответил.

Из предосторожности Келсо запер дверь.

Прошло, наверное, еще двадцать минут, прежде чем О'Брайен нашел в себе силы пошевелиться. Келсо лежал, отвернувшись к стене, и плыл в пространстве, отделяющем сон от бодрствования. Он слышал, как О'Брайен снимал сапоги, вздыхал и устраивался на постели. Потом щелкнул выключатель настольной лампы и купе погрузилось в темноту, окрашиваемую в синеватый тон лампочкой над дверью.

Длиннющий состав, покачиваясь, медленно продвигался к югу через занесенные снегом равнины, и Келсо вскоре забылся тяжелым сном. Шли часы, и звуки поезда смешивались с неприятными сновидениями, навязчивым шепотом из соседних купе, шарканьем шлепанцев какой-то бабуси по коридору, далеким, едва слышным женским голосом из репродуктора, когда поезд останавливался ночью на промежуточных станциях: Няндома, Коноша, Ерцево, Вожега, Харовская, — с шумом входящих и выходящих людей, вспышками света на платформах, просвечивающими сквозь тонкие занавески, с беспокойным ворочаньем О'Брайена.

Он не слышал, как открылась дверь. Он просто почувствовал, как что-то проскользнуло в купе и что-то мягкое и тяжелое зажало ему рот. Глаза его приоткрылись, когда острие ножа уперлось ему в горло. Он попытался высвободиться, но рука придавила его вниз. Его руки точно онемели под простыней. Он ничего не мог разглядеть, но услышал голос, шепчущий ему прямо в ухо — настолько близко, что он ощущал горячую влагу чужого дыхания: «Товарищ, который бросает товарища, — это трусливый пес, и такие собаки должны умереть собачьей смертью, товарищ…»

Нож скользнул ниже…

Келсо мгновенно проснулся с криком, застрявшим в горле, широко открытыми глазами; простыня была смята в комок в его влажных ладонях. Мягко покачивающееся купе было пусто, синеватая тьма приобрела чуть серый оттенок. Какое-то время он не решался пошевелиться. Он слышал тяжелое дыхание О'Брайена, и когда наконец повернулся, то увидел его — болтающаяся голова, открытый рот, одна рука свесилась почти до пола, другая согнута и прижата ко лбу.

Пока прошла паника, миновало еще несколько минут. Он потянулся и приподнял угол занавески, чтобы посмотреть на часы. Он полагал, что еще середина ночи, но с изумлением увидел, что уже около семи. Он проспал целых девять часов подряд.

Келсо привстал, поднял занавеску повыше и тут же увидел плывущую на него ни с чем не соединенную голову Сталина, едва различимую в бледном свете возле железнодорожного полотна. Она появилась на уровне окна вагона и быстро уплыла назад.