Внезапно появился русский. Он тоже был в крови. Келсо заметил это, едва он приблизился к ним, расчехляя нож, — у него был разбит лоб, перепачканы в крови щеки. Он походил на охотника, на котором запеклась кровь его жертв.

— Товарищи, — сказал он. — У нас головокружение от успехов. Трое убиты. Один жив. Может быть, есть еще?

— Пришлют новых.

— Сколько?

— Пятьдесят, — сказал Келсо. — Сто. — Он натянул веревку. — Товарищ, нам нужно исчезнуть отсюда, иначе они придут и убьют нас всех. Даже вы не сможете остановить столько солдат. Они готовы прислать целую армию.

Суворин посмотрел на часы: прошло пятнадцать минут.

По мере того как темнело, становилось холоднее. Все его тело начала бить дрожь — тяжелые, непроизвольные судороги, и он был не в состоянии их унять.

— Ну иди же, — прошептал он. — Иди и кончай свою работу.

Но никто не появился.

Способность товарища Сталина преподносить сюрпризы оказалась воистину неисчерпаемой.

Следующее, что услышал Суворин, были далекие щелчки, за которыми следовал гул.

Щелчок — гул. Щелчок — гул.

Что там делается?

Суворину трудно было двигаться. Мороз сковал суставы, превратил мокрую одежду в твердые корки. Он кое-как сделал несколько шагов, и до него донеслись эти звуки, сменившиеся чем-то вроде кашля, и чуть позже — ревом двигателя.

Нет, то был не автомобильный двигатель, а лодочный подвесной мотор.

Сначала Суворин был озадачен, но потом понял.

«Тридцать километров, товарищ майор. Это прямо у реки…»

Пулемет «РП-46» легче не стал, и снег был так же глубок, только теперь приходилось бороться и со сгустившимися сумерками, но Суворин двигался. Стоило ему это неимоверных усилий.

— Выродок, выродок, — твердил он на бегу, вторя реву подвесного мотора, на который держал курс, преодолевая пятидесятиметровую полосу густого леса, отделявшую заброшенный рыбачий поселок от реки.

Он продрался сквозь последний барьер, подлесок, и вышел к реке. Спотыкаясь, побежал вдоль крутого берега вверх по течению. В снегу валялись какие-то электронные аппараты. Тонкий серый лед сковал реку лишь у берега, но черная вода находилась вне досягаемости — огромная масса черной воды; деревья на противоположном берегу не были видны в сумерках. Маленькая лодка продвигалась к середине реки, сделала поворот, оставляя позади себя белесый след. Он смог разглядеть три скрюченные фигуры. Один вроде бы попытался встать, другой усадил его на место.

Суворин рухнул на колени, снял с плеча пулемет, заиндевелыми руками попытался закрыть крышку патроноприемника, но она никак не поддавалась. Когда он добился своего и готов был открыть огонь, лодка повернула, следуя изгибу реки, и скрылась из виду, только слышался еще шум мотора.

Он опустил пулемет и уронил голову.

Возле него, как космический зонд, приземлившийся на враждебную планету, смотрела на другую сторону Двины, на уже неразличимый горизонт спутниковая антенна. Несколько проводов соединяли тарелку с автомобильным аккумулятором. Другой провод вел к небольшой серой коробке с надписью: «Переносной аудиовидеопередатчик». Он увидел десять красных нулей на цифровом дисплее. Они помигали ему, стали медленно затухать и исчезли.

Его охватило ошеломляющее чувство пустоты, как будто какая-то злая сила вырвалась отсюда и навсегда исчезла, как комета, оставив во тьме едва различимый след.

С полминуты он прислушивался к рокоту подвесного мотора, затем этот звук исчез, и он остался один в оглушающей тишине.

31

Фигурой, попытавшейся подняться в лодке во весь рост, был О'Брайен.

— Моя аппаратура! — закричал он. — Мои кассеты!

Келсо силой усадил его на место.

— Забудьте свою проклятую аппаратуру и свои кассеты!

На мгновение лодка опасно накренилась, и русский обругал их обоих. О'Брайен со стоном уселся, обхватив голову руками.

Келсо не мог никого разглядеть на удаляющемся берегу. Он видел только небо в красных отсветах над верхушками темнеющих елей. В лесу что-то сильно горело, но вскоре поворот реки скрыл зарево, и единственным, что он чувствовал, была скорость — грохот подвесного мотора и стремительное течение, несущее их среди лесов.

Мысли прояснились, как никогда прежде, все остальное в жизни потеряло смысл, все сфокусировалось на одном: выжить. Келсо казалось, что самое важное — оставить как можно дальше позади это проклятое место. Он не знал, сколько еще человек там, в лесу, но, по его понятиям, эти люди могли предпринять поиски не раньше завтрашнего утра. Худший вариант сводился к тому, что светловолосый разведчик уже радировал в Архангельск с просьбой о помощи.

В лодке не было ни питья, ни еды, только пара весел, опорный крюк, чемодан русского и маленькая канистра, быть может, худая, потому что она нещадно воняла дешевым топливом. В темноте Келсо пришлось поднести часы к глазам. Было около половины седьмого. Он наклонился к О'Брайену.

— Когда отходит московский поезд?

Тот медленно поднял голову и пробормотал голосом, в котором все еще слышалось отчаяние:

— В двадцать часов десять минут.

Келсо повернулся и крикнул, стараясь перекрыть ветер и рокот мотора:

— Товарищ, вы доставите нас в Архангельск? — Русский ничего не ответил. — Можем мы попасть в центр города в течение часа?

Русский, похоже, его не слышал. Рука его покоилась на руле, он смотрел прямо перед собой. Он поднял воротник, натянул на лоб фуражку, выражения его лица нельзя было разглядеть. Келсо попробовал докричаться, но вскоре бросил это занятие. Это был новый тип ужаса — понимать, что их жизни в его руках, что он теперь их союзник и все их будущее зависит от его прихоти.

Они двигались примерно на северо-запад, и холод обрушивался на них со всех сторон — свирепый ветер в спину, сырой ветер в лицо, ледяная вода за бортом. О'Брайен сидел молчаливый, безутешный. На носу лодки был фонарь, и Келсо сосредоточился на нем — на вибрирующей желтой полоске у поверхности воды, черной и вязкой, начинающей превращаться в лед.

Через полчаса снова повалил снег, крупные, светящиеся в темноте снежинки напоминали пепел. Время от времени что-то ударяло в днище. Келсо заметил куски льда, влекомые течением. Зима начинала вцепляться в них, не желая отпускать, и Келсо подумал: почему молчит русский? Уж не из страха ли? Убийцы бывают напуганы, как все прочие люди, а может быть, и сильнее других. Сталин половину жизни прожил в страхе — он боялся самолетов, боялся выезжать на фронт, боялся, что его отравят, и не прикасался к еде, пока ее не попробуют другие, менял охрану, маршруты, кровати. Если вы убили стольких людей, вам известно, как легко наступает смерть. А к ним сейчас она могла прийти с большой легкостью. Наскочат на ледяной торос, вода замерзнет за кормой, и они окажутся в ловушке; корка льда слишком тонкая, чтобы передвигаться по ней, и они умрут здесь, покрытые приличия ради снежным саваном.

Он задумался, как к этому отнесутся люди. Маргарет — что скажет она, когда узнает, что тело ее бывшего мужа нашли в лесу в полутора тысячах километров от Москвы? А мальчики? Это его волновало: он тосковал по своим сыновьям. Может быть, нацарапать им героическое последнее послание, как это сделал капитан Скотт в Антарктике: «Эти беглые заметки и наши мертвые тела расскажут, что произошло…»

Он подумал, что не так уж сильно боится смерти, хотя всегда полагал, что его это пугает, и поразился, потому что не мог похвастать мужеством или религиозной верой. Но нужно быть полным идиотом — разве не так? — чтобы потратить жизнь на изучение истории, не обретя хотя бы чувства предвидения относительно собственного конца. Наверное, потому он и посвятил столько лет писаниям о мертвых. Просто раньше никогда не задумывался об этом.

Он попытался представить себе собственные некрологи: «… так полностью и не оправдал возлагавшихся на него надежд… так и не написал свое главное научное исследование, на которое, по общему мнению, был способен… странные обстоятельства его преждевременной смерти, наверное, никогда не будут установлены…»Посвященные его памяти статьи будут все одинаковы, и он знает всех этих брезгливых приспособленцев, которые их напишут.