Нагнувшись за санками, прохожий замер и, глядя на несущуюся на страшной скорости машину, закричал, широко раскрыв рот. Удар показался почти мягким. Жертва медленно перекатилась через капот и, разбив ветровое стекло, отлетела прочь, в темноту.

Кобылицы ржали в ушах у Кэлвина, призывая бежать, и он подчинился. Только бы выгнать из головы этих тварей! Что он наделал из-за них! Кэлвин надавил на газ, машина вильнула в снегу, набирая скорость, — и вот все позади.

Вдруг перед самым носом Кэлвина выросла еще одна фигура; озаренная луной, она заслонялась рукой от света фар, умоляя остановиться. Кэлвин зажмурился. Мягкий толчок — препятствие сбито. Дорога забирала в сторону, но Кэлвин будто нарочно не заметил поворота. Машина слетела в кювет, завалилась набок. Кэлвин открыл глаза, лишь почувствовав, как языки пламени лижут ему ноги.

Настал час Розы

Позже Роза скажет, что сеет вокруг себя несчастье: самоубийство Адама Клера, погибший первенец Ламентов, а теперь близнецы.

— Будто черный ангел сидит у меня на плече, — призналась она Джулии. — Тяжело видеть вокруг себя столько горя, но, может быть, это Господь хочет, чтобы я принесла наконец пользу.

Именно пользу и приносила она в тот вечер: когда в дверях появилась Клео с горящими щеками, Роза позвала ее в дом, угостила кружкой горячего шоколада и принялась ей рассказывать о скверных афинских гостиницах. Когда зазвонил телефон, Роза говорила коротко и вежливо.

— Клео, детка, ступай домой.

— Это уже мама? — простонала Клео. Но, заметив, что у Розы дрожат руки, взяла пальто, боясь задать мучивший ее вопрос.

Говарда подвезла снегоуборочная машина, и он приехал к месту аварии, освещенному мигалками трех «скорых». Местные жители пробирались по сугробам в домашних тапочках, чтобы узнать, что стряслось.

Говард позвонил Розе из Центральной методистской больницы.

— Мы потеряли обоих близнецов, — рыдал он. — Если бы только я подоспел пораньше!

Через несколько минут вернулась от Фриды Джулия. Роза встретила ее в дверях, но Джулия, сжимая виски, прошла мимо нее.

— Милая… — начала Роза.

— Мамочка, мне нужно лечь, — простонала Джулия. — Голова раскалывается…

— Доченька, случилось ужасное, — сказала Роза.

Поезд Уилла и Минны опоздал из-за снегопада. Около пяти утра Уилл проводил Минну домой, поспешил к себе и застал Говарда, Джулию и Розу на кухне. Никогда еще они не сидели рядом так тихо, и Уилл в первый миг решил, что между родителями и Розой произошел длинный запоздалый разговор, что сломаны все преграды и наконец воцарился мир. Он оказался недалек от истины.

В дни после трагедии Роза вставала первой и ложилась спать последней. Когда у Джулии пропадало желание работать, Роза подстегивала ее. Когда Говард не хотел вставать по утрам, Роза будила его и готовила ему завтрак. А когда Уилл тупо смотрел в окно, она заставляла его рисовать.

— Не могу, — отказывался Уилл.

— Нарисуй Минну, — предлагала Роза.

Задача оказалась почти невыполнимой, ведь Уилл привык рисовать вымышленных существ — нелепых, причудливых, гротескных. Немудрено, что на первых набросках Минна получилась странной и печальной, отражая горе Уилла.

— Расскажи что-нибудь… ну, про Париж, — предлагал он.

И Минна принималась описывать город, где никогда не бывала, рассказывать о людях, знакомых ей лишь по книгам. Уилл рисовал ее глаза, когда она описывала мешковатые платья Гертруды Стайн, выводил ее нахмуренные брови во время рассказа о голоде, выписывал изгиб ее рта, когда она перечисляла станции метро от Лувра до Триумфальной арки, — и на бумаге проступала ее страсть — или страсть Уилла к Минне, ведь за долгие часы, проведенные вместе, он успел полюбить ее всем сердцем.

Джулии с Говардом пришлось еще тяжелее. Обоим было в чем раскаиваться.

Джулия казнила себя за легкомыслие. Нельзя было уходить из дома в такую ужасную ночь. Как тогда, на пикнике: в решительную минуту она отвернулась.

Винил себя и Говард. Он разбудил Джулию среди ночи и покаялся во всех ошибках, что совершил тем роковым вечером. Повел сыновей на улицу в опасную погоду, бросил одних и, что самое страшное, купился на лесть проходимца в баре.

— Но откуда ты мог знать, что они решат вернуться раньше? — возразила Джулия.

— Нельзя было оставлять их одних, — воскликнул Говард.

— Да пойми же, Говард, ты ни в чем не виноват, — повторяла Джулия снова и снова, и наконец Говард взял ее за руку, и оба затихли, объединенные горем.

Похороны

На похоронах близнецов проповедь заглушало карканье ворон, засевших в ветвях раскидистого кедра, — их иссиня-черные макушки лоснились, как напомаженные прически боксеров перед боем. Пресвитерианский священник был низенький, с пронзительным голосом. Несколько лет назад на Хэллоуин он поймал близнецов, когда те оборачивали памятники на кладбище туалетной бумагой, и в наказание заставил посетить три свои проповеди. Джулия считала общественные работы более подходящим наказанием, но все-таки послушалась и, сходив с сыновьями на три проповеди, убедилась, что святой отец больше всего любит не Бога, а собственный голос. Тем не менее она попросила его говорить на похоронах.

— Черт знакомый лучше черта незнакомого, — объяснила она Розе.

Из-за ворон Уилл прослушал проповедь и стал вспоминать полную проказ жизнь близнецов: месть Аяксу; чудесное спасение от «темной пучины» на борту «Виндзорского замка»; примятые ячменные колосья возле древнеримских развалин; синяк Маркуса, которым его наградил Риллкок. Вспомнил он, как быстро избавились они от британского акцента, едва очутились в Америке; вспомнил и роковой полет Маркуса над жаровней Финчей, и ликующие вопли Джулиуса из ванной.

Близнецы были для Уилла страшной обузой, но без них он никогда не стал бы тем, кто он есть. Они разжигали его гнев, будили сострадание, поддерживали мужество. Пусть они жестоко обошлись с псом Бака Куинна, тиранили всех кошек в Эйвон-Хит и терзали Говарда в тяжелые для него времена, зато они превосходно дополняли друг друга. Близнецы побуждали Уилла тянуться к Салли, Марине, Доун и, конечно, Минне. Кроткий нрав Маркуса и его увечье напоминали Уиллу о хрупкости всего живого, а неутолимый интерес Джулиуса к сексу — о бесконечных радостях, что дает нам жизнь.

Раздумья Уилла прервало карканье. Все вороны взлетели, лишь две остались на ветке досматривать похороны. Они переминались с ноги на ногу, будто досадуя, что церемония затянулась.

Волосы Джулии были небрежно схвачены на затылке черной лентой, укрощенные временем, развевались на ветру седые прядки. Серый плащ придавал ее облику печальное благородство — совсем не шедшее, по мнению Уилла, неугомонной женщине, беспрестанно хлопотавшей по дому и не знавшей ни минуты покоя. Когда она рыдала, Говард сжимал ее руку. На нем был старый костюм, во всем облике — сдержанность и достоинство; он казался спокойнее, чем всегда, — может быть, потому, что на похоронах нет места неизвестности, страшившей Говарда. Рядом с ним стояла Роза, опираясь на руку Фриды, при свете зимнего солнца было видно, как она осунулась.

Клео Паппас рыдала в центре кучки длинноволосых подростков с едва пробивающимися усиками. Были здесь и Кэри Бристол, и Эмиль де Во, и Майк Бротиган, которого из-за серебристой проседи и благородных черт по ошибке поблагодарили за проповедь.

Когда толпа начала редеть, две вороны на ветвях кедра разразились криком, похожим на хохот, и взмыли в пепельно-серое небо.

«Прощай, Маркус. Прощай, Джулиус», — подумал Уилл. И, почувствовав руку Минны в своей, положил ей голову на плечо и заплакал.

Подошли Доун и Рой. Доун выразила соболезнования Джулии, а Рой беспокойно переминался с ноги на ногу. Уиллу хотелось многое сказать Рою: что это он невольно навлек на их семью гнев Кэлвина, что Рой и есть Полночный Китаец — призрак, несущий смерть и разрушение. Но Уилл промолчал.