Утром рисовал с таким наслаждением, что после обеда решил в школу не возвращаться. Вместо школы отправился в музей Соуна на Линколнз-Инн-Филдз, где увидел немало интересного. Куратор, судя по всему, больше всего гордится выставленным в цоколе старинным саркофагом, мне же куда больше понравилось освещение в залах, а также такие нелепые экспонаты, как Ковчег Шекспира на втором этаже и Ковчег Английского банка в кабинете. Есть у них несколько подлинных Тернеров и Хогартов; серии «Путь повесы» и «Выборы» подкупают продуманной композицией, но как живопись и та и другая никуда не годятся.

Вместе со мной ходила по музею какая-то пара из доминионов — что он, что она как в воду опущенные. Интересовали их исключительно подписи под картинами. Они прониклись славой Уэмбли, однако, уходя, мужчина обронил: «Как это ни удивительно, но здесь очень много такого, что ничуть не лучше нашего». Чему-то он, стало быть, научился.

В тот же вечер с отцом — на «Горбуна собора Парижской Богоматери». Пышность, садизм. Засим домой [88]. <…>

Неделя выдалась тихой: каждый день ходил в Хитерли, вечерами сидел дома. Почти каждый день, не пожалев шести пенсов за вход, посещал Национальную галерею, где мне нравится все больше и больше картин. «Открываю для себя» Веласкеса, Рубенса и Пуссена. Пуссена, впрочем, — в наименьшей степени. <…>

По-прежнему пишу письма в частные школы, где морочу голову директорам, себя же превозношу. И по-прежнему пытаюсь переделывать «Храм». Директор школы «Арнолд-хаус» в Денбишире и еще один — из Плимута вроде бы проявили ко мне некоторый интерес — остальные же молчат. В пятницу собираюсь в типографию «Пэр-Три-пресс». <…>

Послал Оливии [89]принадлежащий Алеку экземпляр «Ираиса» [90]. Уж не влюбился ли я в эту женщину? Ходил с Теренсом в «Нибелунги», после чего посадил его на оксфордский поезд. Завтра Рождество.

Решил отрастить усы — обзавестись новыми туалетами я не смогу еще несколько лет, а ведь так хочется видеть в себе какие-то перемены. К тому же, если мне предстоит стать школьным учителем, усы помогут произвести на учеников должное впечатление. Сейчас я так непристойно молод, что вынужден перестать регулярно напиваться. На Рождество мне всегда немного грустно — отчасти потому, что немногие мои увлечения приходились, как ни странно, именно на рождественскую неделю; так было с Лунед, Ричардом, Аластером. Теперь же, когда Аластер находится от меня на расстоянии тысячи миль, когда у меня тяжело на сердце и нет никакой уверенности в завтрашнем дне, — всё не так, как было раньше. <…>

<…> Вчера утром звонила Оливия, пригласил ее позавтракать в баре «Восход солнца». Опоздала минут на двадцать пять. В ожидании пил джин с тоником. Наконец явилась: разодета в пух и прах, туалет совершенно несообразный. Бедные завсегдатаи бара выпучили глаза, перестали сквернословить, впопыхах осушили стаканы и убрались восвояси. Мы же съели по куску пирога с телятиной и ветчиной, выпили джина и запили его бенедиктином. <…> Из частных школ новостей по-прежнему никаких. Сбрил усы, которые начал было отращивать. <…>

Написал Оливии, что накануне вечером [91]был трезв (неправда) и искренен (полуправда). <…> Пришлось идти пить чай с мистером Бэнксом из школы «Арнолд-хаус» в Денбишире. Оказался высоким стариком с глупыми глазами. Остановился в отеле «Бернерз». Дает мне сто шестьдесят фунтов, за эти деньги мне надлежит целый год учить маленьких детей. Перспектива, что и говорить, незавидная, но в моем бедственном положении — лучше не бывает. Школа, насколько я понимаю, находится в такой глуши, что потратить деньги на что бы то ни было не представляется возможным. Вечером пришел выпить Ричард. У Чепмен-энд-Холла ангина.

Купил уродливый джемпер с высоким горлом — выгляжу лет на десять, никак не старше.

В новом джемпере и в самом непроглядном тумане, какой мне приходилось видеть, отправился на завтрак к Гвен Оттер. Дом нашел с большим трудом — на углу Кингз-роуд и Ройял-авеню. Врезался головой в стену, на которой прочел написанное мелом: ТЫ ОМЫЛСЯ КРОВЬЮ АГНЦА? Ужас. <…>

В мой последний день в Лондоне мы с Оливией стали друзьями. Она позвонила и сказала, что хочет меня видеть. Ее родители должны были прийти пить чай, поэтому я позвал ее позавтракать. Явилась на пять минут раньше времени и была очень мила. Сидели под книжными полками, и она твердила мне, что я — великий художник и что мне нельзя быть школьным учителем. <…>

«Арнолд-хаус», Лльянддулас, Денбишир. Уложил свои рисовальные принадлежности, одежду, отрывки рукописи «Храма», а также Хораса Уолпола [92], «Алису в Стране чудес», «Золотую ветвь» [93]и еще несколько книг и отправился на вокзал Юстон. Там и в Честере ко мне присоединились небольшие унылые группы учеников в красных фуражках и в слезах. В вагоне они съели немыслимое количество конфет; когда же за вторым завтраком осушили вдобавок кварты имбирного пива и лимонада, можно было поручиться, что кому-то из них в самое ближайшее время станет плохо. Слава Богу, до Лльянддуласа мы доехали без приключений, и, невзирая на телеграммы мистера Бэнкса, поезд на станции остановился. Крошечное такси доставило меня и две сотни чемоданов до места. Стоит школа на такой крутой горе, что испытываешь странное чувство: поднимаешься на третий этаж, выглядываешь из окна — и кажется, будто остался на первом. Внутри три крутых лестницы из соснового дерева, одна выстлана ковром, две другие — нет, и несколько миль коридоров с отполированным до блеска линолеумом под ногами. Имеется учительская, где мне предстоит проводить большую часть времени. В учительской линолеум отполирован еще лучше (или, как шутит Алек, «лучшее»), стены красные, на стенах тошнотворные картины, несколько кресел, из них два — мягких, ацетиленовая газовая горелка, еле горит, камин и проигрыватель. И четыре молодых человека. Одного зовут Чаплин, он учился в Сент-Эдмундс-Холл [94], где жил в одной комнате с Джимом Хиллом. Чаплин, племянник мистера Бэнкса, обожает Флекера [95]. Из четырех молодых людей он — самый лучший. Второй — Гордон — унылый зануда в пенсне, с учениками не церемонится. Чаплин, Гордон и я живем в домике под названием «Санаторий», куда круто поднимается тропинка, петляющая между кучками навоза, кустами крыжовника и каменными стенами. Имеются в наличии и два новых учителя. Один — очень высокий, величественный и пожилой, зовут Уотсон, учительствовал в Стоу, в Египте. Уотсон — обладатель орлиного носа и шотландского акцента; собирается в скором времени приобрести собственную школу. Другой — новый в школе человек — Дин: очень неопрятен, сиреневый подбородок, бесцветные щеки, говорит на кокни и все время сморкается. Этот хуже всех. У мистера Бэнкса есть жена, своим внешним видом она заметно уступает леди Планкет [леди Планкет-Грин. — А. Л.] или миссис Херитедж. Есть у него также женатый сын; самого сына я так и не видел, но не раз слышал в коридоре его голос, и голос мне не понравился. Таковы обитатели моей школы, если не считать целой армии горничных, что суетливо мечутся по коридорам с доверху наполненными мочой ночными горшками. А также — учеников. Пока что встретил лишь нескольких; некоторые на вид вполне славные.