Неделя тянулась очень долго. Домашние держатся на удивление спокойно. Министерство информации от моих услуг отказалось. Написал — скорее, чтобы сделать приятное Лоре, чем рассчитывая на успех, — сэру Роберту Вэнситарту [248]и Джерри Лиделлу. Отдал дом на откуп нескольким агентам <…>. Сегодня сюда должны привезти эвакуированных детей. <…>

Написав эти строки, отправился в дом приходского священника забрать стулья после чаепития в сиротском приюте. Мистер Пейдж только что слушал по радио десятичасовые новости: Германия бомбит Польшу <…>. Слушали радио в машине миссис Листер. Доктор заверил, что эвакуация организована идеально. Детей, однако, нет до сих пор. Появились пустые автобусы. Вслед за ними — полицейский в двухместном автомобиле; сказал, что детей оказалось на 400 человек меньше, и в Стинчком не доставят никого. <…>

Судя по всему, недостатка в добровольцах вооруженные силы не испытывают. Всё как прежде — вот только до Лондона дозвониться невозможно; ждешь соединения по полтора часа. Готовим дом к приезду ответственных за эвакуацию. Из комнат, которые я им предоставляю, выносим все ценные предметы. В одиннадцать узнали, что сегодня эвакуируемых не будет. Тягостный день. Послал в «Таймс» объявление о сдаче дома в аренду; предложил свои услуги через Брюса Локарта [249]. Позвонил Питерсу; теперь он работает в Министерстве информации. Надеюсь, что поможет мне туда устроиться. Вечером прибыло некоторое количество матерей и детей. Ходили в кино в Дерсли; в новостях над Болдуином [250]открыто потешались. Начал действовать приказ о затемнении. Нас дважды останавливали и предупреждали, что следует выключить фары.

Месса и причастие. После завтрака выступление премьер-министра [251]: война началась. Говорил очень хорошо. Вслед за выступлением всевозможные меры безопасности: закрытие развлекательных заведений, предупреждения о воздушной тревоге и т. д. На чердак своей конюшни мистер Пейдж пустил нищенку; она беременна, четверо детей. Принесли ей кровать и кое-что из одежды. Сидит за столом в слезах, а Пейдж безуспешно пытается продеть через перила проволоку, чтобы дети, за которыми мать не следит, не свалились вниз. По деревне бродят небольшими группами малыши; вид унылый, потерянный.

Среди эвакуированных есть люди, которые думают, что спасаются от ИРА. Есть и такие, кто крайне недоволен незначительной материальной поддержкой правительства, эти в раздражении возвращаются домой. Однако большинство устраивается на новых местах. Сейчас стало понятно, что нас их размещение не коснется. Вежливая записка от Вэнситарта — препоручает меня лорду Перту [252]. Пишу длинные письма Перту и Питерсу, объясняю, что мог бы осуществлять связь с иностранными военными корреспондентами. Провожу операцию по установлению готической балюстрады. Особенно тягостно вечерами; сидим за закрытыми ставнями, полиция восприняла приказ о затемнении слишком буквально: владельцев домов отчитывают за самую крошечную полоску света, которую и на бреющем полете не углядишь.

В газетах как-то вдруг стало совершенно нечего читать. Письмо от лорда Перта; пишет, чтобы я ждал распоряжений. Власти окончательно помешались на затемнении. Бампер машины закрасил белилами, черной краской — фары. Приходили смотреть дом.

<…> Последние дни очень тягостны. Все идет к тому, что Великобритании нанесут совместный удар Россия, Германия и Япония, а возможно, и Италия; Франция будет перекуплена, Соединенные же Штаты будут сочувственно наблюдать за происходящим из-за океана. Если бы мне не надо было копаться в саду, умер бы со скуки. <…>

Монашки доминиканского ордена подтвердили: берут наш дом с первого октября. Весь день готовлю сад и дом. Газеты смакуют захват русскими польских земель на востоке, как будто для наших союзников, которых мы призваны защищать, это более тяжелый удар, чем наступление немцев на западе. На довод итальянцев, что мы, дескать, сами себя наказали, не объявив войну России, ответить нечего.

Явились две монашки: сестра Тереза, ее мы уже видели, и еще одна — повариха, робкая и болезненная. Не успели прийти, как тут же стали добиваться очередных поблажек: позвольте нам въехать не в воскресенье, когда мы начнем платить аренду, а в пятницу; дайте до воскресенья двум нашим сестрам пожить бесплатно; давайте мы купим у вас ваши запасы не по розничной, а по оптовой цене и т. д. Телефонный звонок: у епископа возникли трудности, и сделка в самый последний момент может сорваться. Крайне утомительные посетительницы.

Ездил в Адмиралтейство — работает как часы. Видел Флеминга [253]; сообщил мне, что в ближайшее время мои шансы получить назначение невелики. При этом обнадежил: «Вы в моем списке». Из Адмиралтейства — в Министерство обороны, где царит полная сумятица. Центральный коридор — как железнодорожный вокзал во время отпусков. Безостановочно снуют мужчины и женщины в форме и в гражданском. Нескольких офицеров, точно носильщиков, со всех сторон забрасывают вопросами. Один офицер сообщил мне, что единственный способ попасть наверх — выйти на улицу и, позвонив по телефону, получить пропуск. Так я и поступил: звонил и одновременно стригся. Принял меня какой-то безумный юнец, представившийся капитаном Веррекером. Просидел у него в кабинете полчаса, присматриваясь к работе его департамента. Кроме капитана в комнате сидели еще двое. За это время не было ни одного телефонного и нетелефонного разговора, где бы речь ни шла либо о потерянных документах, либо о нарушении телефонной связи. Потерялось, кстати сказать, и мое письмо тоже. И вот наступил драматический момент:

— Представитель северного командования у телефона. — Сказано в состоянии крайнего возмущения.

— Симпсон расхаживает в гражданском, да к тому же в нарукавниках.

Выяснил, что работы для меня нет, и пошел в «Сент-Джеймс», где съел полдюжины устриц, половинку тетерева, целую куропатку и персик и выпил полбутылки белого вина и полбутылки «Понте-Кане» 1924 года. С этого момента день пошел по восходящей. Вечеринка с коктейлями у Майкла Росса. Затемнение и в самом деле чудовищно; только и разговоров об уличных происшествиях: ночной сторож в «Сент-Джеймс» рухнул с крыльца, любовница Сирила Коннолли охромела, и теперь Сирилу ничего не остается, как вернуться к жене. <…>

Отправился к валлийским гвардейцам, где два чудесных офицера весьма преклонных лет провели со мной собеседование и меня приняли. Говорят, что через полгода смогут мне что-нибудь предложить. Немного успокоившись, вернулся в Пик-стон, где был встречен свежей порослью вшей.

Письмо от валлийских гвардейцев: их список пересмотрен, и я в него не вошел. Моя первая мысль: в Министерстве обороны есть кто-то, кто меня недолюбливает. Вторая мысль: полковник Литэм по-своему мягкосердечию раздает назначения налево и направо, за что получил выговор. В любом случае, больше мне рассчитывать не на что. Вечером испытал на себе новое снотворное зелье, изобретенное местным эскулапом. Впоследствии он признался, что обычно давал его женщинам, у которых начинались родовые схватки. Спал хорошо, но проснулся на пределе отчаяния.