Это тянулось несколько часов, на протяжении которых я выдавливала из себя слова сочувствия, стараясь не показать, как, в свою очередь, хреново мне. Как хочется мне закричать: 'Ну неужели ты, такой умный и тонкий, не видишь, не понимаешь, что занимаешься сейчас самым изощренным садизмом?..' И еще одна мысль, горестно-недоуменная, билась во мне и просилась вылиться в крик: 'Как же так? Ведь вы любите друг друга — ты и Айви. С вами случилась самая дивная вещь на свете, вы выиграли главный приз в жизненной лотерее. То, что судьба всегда проносила мимо меня, словно кубок с вином на пиру мимо впавшего в немилость гостя. И это счастье, этот дар богов ни на малую долю не облегчает твоей депрессии, не отменяет желания умереть?..'

Устав плакаться, он сменил тему — заговорил о своем будущем лечении в платной клинике, и мне стало легче.

— Кстати, о клинике, — вспомнила я. — Три дня назад ты рассказывал Таисии свой сон, помнишь?

— Про то, где моя голова со свистом пролетает мимо меня и шлепается в океан крови?.. Конечно, помню. Мне нередко снятся сюрреалистические сны — Дали и Бюнюэль отдыхают.

— Так вот, самое интересное, что и мне похожий сон приснился. Там тоже была отрезанная голова, правда, неизвестно чья — валялась под кустом.

— Мой сон круче, — самодовольно заметил он.

— Да не в этом дело! Таисии тоже приснилось: кто-то отрезал твою голову перочинным ножиком.

— Видимо, всплыло ее потаенное бессознательное желание. Дедушка Фрейд не зря говорил: сны — это то, чего мы хотим и чего мы боимся. Твоя матушка желает мне исключительно хорошего: смерть через отрезание головы одна из самых быстрых и надежных.

— Да дашь ты мне договорить или нет? — возмутилась я. — Таисия сказала, что сон, повторенный трижды, да еще у разных людей, не простой, а символический. И его надо растолковывать.

— И она, конечно же, растолковала.

— Да. Она считает, что тебя могут там залечить, в твоей клинике. Голова — твоя суть, твоя индивидуальность. И твоя боль. Тебе там вылечат твою боль, лишат индивидуальности. Станешь безликим и безголовым. Это не тот путь, не настоящее исцеление!

— Передай, пожалуйста, своей матушке мою глубокую благодарность, — он изогнулся в поклоне. — Поражаюсь, когда она успевает есть, спать и смотреть телевизор — настолько огромное количество времени занимают у нее мои проблемы. Но, да будет вам с ней известно — я не маленький мальчик и сразу сказал Иноку, что не согласен ни на какие радикальные методы лечения, типа электрошока, инсулинового шока или жесткой химии. Да и сама клиника, честно сказать, еще под о-очень большим вопросом…

Зазвонил телефон.

— Здра-авствуйте! Приятно удивлен вашим звонком… Нет-нет, никакой иронии! — По первым же словам, по радостной и чуть насмешливой (но никак не язвительной) интонации я догадалась, что звонит моя ближайшая кровная родственница, 'сиамский близнец'. — А можно попросить вас об одной вещи?.. Нет, правда, если это чрезмерная наглость, вы так и скажите… Мне так плохо сейчас — не могли бы вы приехать и немного посидеть со мной… выпить… Джин-тоник, как вы любите, я прекрасно помню, что пиво вы не пьете… Да? В самом деле?… Огромное спасибо! Жду!

Его фразы вбивались в меня гвоздями. Я ощутила себя тряпичной куклой, разорванной пополам и за ненадобностью выброшенной на мостовую, под грязные колеса грузовиков и легковушек.

Я дернулась, чтобы встать и уйти, сохраняя хоть каплю гордости, хоть видимость достоинства. Но Бэт охватил мне запястье, удерживая.

— Отпусти! — Я рванулась в сторону двери с такой силой, что опрокинулось кресло, и пальцы его разжались.

— Постой, не уходи так! Извини меня! Хочешь, я на колени встану? — Он и впрямь опустился передо мной на колени, не давая пройти в прихожую. — Ты очень хорошая, правда, но сейчас мне действительно нужнее твоя родительница…

— Да, конечно, я все понимаю: она умнее, опытнее, она может поговорить и поддержать, может выпить с тобой, а я не пью… я ничто и никто. Отпусти меня сейчас же! Не думаю, что тебе будет интересно лицезреть мою истерику.

— Только не обижайся, хорошо? — Он улыбнулся почти ласково, почти просительно, вставая с колен и пропуская меня к двери.

— К моему глубочайшему сожалению, я не умею обижаться. Это всего лишь бессмысленная злоба, и скорее на себя, чем на тебя.

— У тебя сейчас такое лицо, что я советую срочно сделать посмертную маску: в гробу оно не будет таким выразительным. Шучу! Ты правда хорошая. Ёжик! — Он провел ладонью по начавшей отрастать шерсти на моей макушке.

Лучше бы он так не делал: я едва удержалась, чтобы не взвыть от этой мимолетной ласки. Я дернула головой, освобождаясь от его руки, и вылетела за дверь.

Как ни странно, я даже не разревелась, очутившись на улице. Обида была скорее жгучая, чем болезненная, она заставляла стискивать зубы от ярости, а не обливаться слезами.

Меньше всего меня тянуло возвращаться домой. Рано или поздно туда вернется Таис, а видеть ее сейчас мне было резко противопоказано. Я решила избрать приютом моей скорбной ярости (или яростной скорби?) дачу.

Денег хватило лишь на жетон метро, поэтому семь километров от станции пришлось топать пешком. Меня настиг ливень, омыв горящее лицо и остудив голову — так что, когда я добралась до родной облупленной халупы, клокотавшая внутри буря поутихла, уступив место апатии, подернутой синевато-склизкой пленкой тоски (так мутная лужа бывает затянута сверху переливчатой пленкой мазута).

На мобильнике деньги тоже кончались. Я послала Таис смс-ку с просьбой не тревожить меня: хочу два-три дня провести в полном одиночестве на даче, благо погода хорошая — и отключилась от связи.

Два дня я провалялась на чердаке, почти не вставая, питаясь лишь сигаретным дымом. Слабость была приятной. Посещали прозрачные глюки. То казалось, что легконогие пауки пробегают по мне, шелестя шерстью на лапках и протягивая шелковистые паутинки от ушей к носу и подбородку. То грезилось, что стою на берегу любимого озера и гадаю: смотрю ли я в него, или кто-то с моим лицом и не моими глазами вглядывается в меня из его темных глубин. Или вплетаю в несуществующие волосы подснежники и первый майский ландыш…

Из дневника:

'…Ландыши — цветы смерти. Сорву шесть штук и поставлю в кружку на подоконнике. Самый холодный, чистый и горький цветок. Прекрасный и потусторонний. Белые нарциссы тоже имеют отношение к смерти, но не в такой степени. Их много. Душистой белой толпой зарос весь соседний участок…

…………………………………………

Найти нашу дачу легко. Вместо калитки веревка (в семье ноль мужчин). В левом столбе от бывшей калитки свили гнездо соловьи. На грядке — мертвое дерево с обрубленными ветвями. На чердаке — бритая девочка с умирающими глазами…

…………………………………………………

Сегодня шел ливень, огромный и страшный. Казалось, он яростно вгрызается в крышу и вот-вот, пробив ее, обнимет мое лицо ледяными ладонями и до смерти зацелует обжигающе влажным и колким ртом…

…………………………………………………

Если долго плакать, слезы становятся пресно-прозрачными, никакими, чужими. Они будут течь по лицу, как дождь по телу статуи Будды.

Холодно. Пусто. Спокойно…'

На третьи сутки я отчетливо поняла, что либо сегодня еще смогу уйти своими ногами, либо завтра-послезавтра меня вынесут вперед ими же.

Я двинулась в обратный путь. Не пройдя и трети, поняла, что погорячилась, понадеявшись с пустым желудком, в состоянии нервного срыва одолеть столь немалое расстояние. Меня бросало то в жар, то в ледяной пот. Мучительно хотелось пить: сухая гортань стягивала к себе все мысли, словно суживая, сжимая мозги до фантома бутылки… стакана… капли животворной жидкости.

Дойдя до платформы, я устремилась к киоску, звеня найденной в карманах мелочью, обладавшей для меня чуть ли не мистической ценностью. Взамен в мои дрожащие руки легла крохотная бутылка минералки. Зажмурившись, я выпила ее одним глотком.