— Господин Лорансон, комиссар хотел бы с вами переговорить!

Даниель жестом показал, что не желает, но Фабьена удержала его руку и с жаром попросила:

— Послушайте, поговорите с ним! О вашем теперешнем положении!

Даниель с раздражением взглянул на нее. Что она понимает в его положении? Но все-таки подошел к телефону.

— Привет, — буркнул он, взяв трубку.

— Знаешь, я нашел тот красный блокнот, — начал Марру, сразу приступив к делу.

А голос у него не изменился, отметил Лорансон. Голос, к которому он так привык в детстве: чуть наставительный, терпеливый, пронизанный неподдельной теплотой — одним словом, отцовский. Как раз за это он его потом и возненавидел. Именно за то, что он оставался терпеливым и родительски-внимательным.

— В Сан-Франсиско-эль-Альто?

— Да, но только обнаружил, что я забыл его у Зильберберга на бульваре Пор-Рояль, — продолжал Марру. — Я прихватил его с собой, когда мне сообщили о смерти Сапаты…

«Но почему он говорит об этом? — подумал Даниель. — Как Марру узнал, что у них с Сапатой вчера заходила речь о блокноте?»

— Если я тебя правильно понял, — сказал он в трубку, — Сапата оставил тебе какое-то сообщение…

— Он оставил мне все, Даниель! И среди прочего запись вашего вчерашнего разговора…

Лорансон рассмеялся:

— Я так и думал, что он меня подловит! — воскликнул он. — Но так даже лучше: это сэкономит немало времени. Итак, теперь тебе все известно…

— Почти все, — своим хорошо поставленным голосом уточнил Роже Марру.

— Почти?

— Я не знаю твоих намерений, Даниель! Нам надо встретиться и поговорить… Ты не подождешь меня в Сен-Лё? Если поднажать, я буду не позднее чем через полчаса…

Даниель улыбнулся.

— Через полчаса? Я уже уйду, старичок!

Неожиданно для себя он стал называть отчима, как в далекие времена детства.

— Подожди меня, Даниель! Мы сможем покончить с этой историей вместе!

Теперь голос Роже утратил свое обычное спокойствие.

— Да, мы могли бы… — задумчиво протянул Даниель. — Действительно, это возможный конец… Я об этом уже подумывал… Но тебе для этого пришлось бы выйти из рамок законности… А ты всегда служил живым воплощением закона… Знаешь, это всегда мне в тебе импонировало. Так вот, старичок, тебе придется воплощать закон и дальше, до самого конца! Закон! А ты обратил внимание, что именно это слово избрал себе псевдонимом Лилиенталь? Только «и» на «игрек» заменил [49]. Да нет, я покончу с этой историей сам, потому что она плохо кончится и потому что я — вне закона. И собираюсь использовать все преимущества моей нелегальности, чтобы, в некотором смысле, восстановить закон. В любом случае это только справедливо. А ты хотел бы, чтобы я оставил в покое всех прочих подонков, позволив закону делать свое дело? Не слишком ли это легко и удобно? Нет, здесь о законе и справедливости позабочусь я сам. На собственный страх и риск… Я уже подставил под пулю Луиса, хватит! Следующие трупы придется убирать уже на их территории!

— Но что будет с тобой, Даниель?

— А почему я должен избежать правосудия? Даже если и сам действую от его имени? Почему я должен избежать того, что называется правосудным насилием?

Они оба замолчали, и Даниель слышал, как на другом конце провода тяжело дышит отчим.

— Послушай, старичок, — почти с нежностью заговорил наконец Лорансон. — После смерти Сапаты и моего исчезновения они наверняка пересмотрят свои планы, изменят даты и всю программу операций… Их руководители мелкого ранга имеют два логова в окрестностях Парижа. Они не слишком уверены в том, что мне эти адреса известны, но, разумеется, в любом случае постараются сменить явки. Если я потороплюсь, то смогу еще застукать их, когда они будут собирать пожитки… Понял?

Марру слишком хорошо все понимал. И потому терял голову от бессильного отчаяния.

— Даниель! Мы пойдем вместе… Оба… Пусть это вне закона, плевать я хотел!..

Но Лорансон и не думал спорить:

— Слушай, старичок! Улица Кампань-Премьер, дом 13, пятый этаж, квартира «А»… Они должны были ее очистить, бежать… Но вряд ли успели убрать труп Гомес-Кобоса… В стенном шкафу спальни… Его пристрелил я, не надо искать далеко… Но главное не в этом… В одном из ящиков секретера должна лежать рукопись…

Он помедлил секунду.

— … моего отца… К тому же твоего друга, Мишеля Лорансона… Помнишь? Его подарок к моему совершеннолетию…

Он засмеялся.

— Его завещание… Забери его, я тебе его дарю… «Heimkehr», помнишь? Вот и я вернулся домой… Для того же самого, старичок… Чтобы умереть… Нет другого решения… Иного выхода…

И он быстро опустил трубку.

Фабьена Дюбрей ожидала его в прихожей.

— Идете со мной? — спросил Даниель. — Предлагаю эксклюзив: возвращение Нечаева. Последнее интервью Фредерика Лашеноза, иначе: Даниеля Лорансона… Или наоборот, какая разница! Исповедь бывшего террориста накануне смерти!

Они вышли вместе. Вероника увидела, как они оба бегут по аллее к шоссе.

В Асконе, когда Жюльен Сергэ поднялся в комнаты, заранее снятые им для себя и Беттины, подруги как раз пили чай.

На столе стояла чашка и для него.

— Ваш разговор по телефону завершился удачно? — спросила Анна, намазывая для него маслом тост.

— Как нельзя удачнее! Убийство, несколько покушений в перспективе и воскрешение покойника.

— Ну, нас может заинтересовать только воскрешение! — захлопала в ладоши Анна. — Все остальное так банально…

Ни одна женщина до сего дня не доставляла ему столько наслаждения, сколько Анна во время их послеобеденной сиесты, отданной милому распутству. Но при всем том она вовсе не нравилась ему. Он даже не испытывал к ней обыкновенной симпатии. И она заставила его испытать блаженство на глазах Беттины. К тому же при ее сообщничестве: взгляд любимой женщины, ее руки, губы — все участвовало в этой странной игре. Прежде он и помыслить не мог о чем-то подобном.

— Мне по душе здравомыслие твоей подруги. — обратился он к Беттине. — Оно нравится мне почти так же, как и та адская пещь, что, как мы оба теперь знаем, полыхает у нее между ног.

— Вы сожалеете о случившемся? — с чувственным вызовом в голосе спросила Анна.

Он склонился к подругам, поцеловал обеих и провел руками по их грудям и животам, легко доступным под пеньюарами.

— Вовсе нет, — твердо сказал он. — Ни о чем я не жалею… Разве что об одном: я слишком поздно открыл, что наслаждение и любовь не всегда связаны воедино…

— Но это и есть любовь! — воскликнула Беттина.

Жюльен разделся, чтобы чувствовать себя свободнее, притянул к себе Беттину, властно охватив пальцами ее затылок, и впился губами в ее губы.

Анна, это темноволосое божество, подошла к ним, коснулась опытной и нежной рукой Беттининых плеч, ее спины цвета светлой слоновой кости, гибкой талии.

— Любовь? — спросил он. Что-то горестно оборвалось в нем, где-то в самых глубоких тайниках естества, но, к его удивлению, от этого стало несказанно хорошо.

— Все одно, — немногословно подытожила Анна.

Она отстранилась от Беттины и прижалась к нему.

От ее губ пахло гарденией.

Все случилось самым естественным образом, словно все они играли в какую-то игру, импровизировали, участвовали в спектакле, где правила игры видоизменялись по мере того, как развивалось действие. Сначала Жюльен из кожи вон лез, чтобы спустить все на тормозах и выставить в смешном свете. Разумеется, козлом отпущения и мишенью насмешек оказался старый рогоносец-муж. Он гнал от себя мысли о ближайших двух днях при постоянном присутствии Анны. Что ж, ему останутся ночи!

В Лугано они взяли машину, чтобы добраться до Асконы, ближайшего маленького городка, который выбрала Беттина, потому что там легче укрыться от нескромных взглядов. И нежелательных встреч. Например, с друзьями старого мужа. Во время обеда они перебрасывались малозначащими репликами и вели себя вполне естественно. Однако все время подспудно чувствовалась и раздражала неопределенность их отношений в ближайшем будущем. По крайней мере, не только он, но и Беттина явно страдала от этого. Анна вела себя гораздо уверенней. Быть может, только у нее одной и было некоторое представление о том, как пройдут ближайшие часы, или отчетливое стремление организовать по своему усмотрению их совместную жизнь.