— «…Будущее тонуло для них в мутной дымке, как огромная пустыня, где их ждали миражи, ловушки и долгие одинокие блуждания», — закончил за нее Марк. Голос его звучал как-то странно, ломко, словно ему почему-то было трудно говорить.

Она взглянула на него.

Марк — она всегда звала отца по имени или «старичок» или обращалась к нему «алло!», «послушай!» — все что угодно, лишь бы не сказать «папа», — Марк стоял неподвижно, с враждебным лицом, сжав кулаки в карманах халата.

На фотографии их было пятеро. И все действительно одного возраста. Это было лето 1969 года, в Бретани, под Фуэнаном. Они приехали вместе на поезде из Парижа. И пришли в восторг, узнав, что автобус, который должен был доставить их из Кемпера в Фуэнан, принадлежит предприятию некоего Ле Мао.

У Адрианы были голые плечи. Она радостно объявила: «Из искры возгорится пламя!» А Зильберберг прибавил, что всегда приятно иметь под рукой своего Мао, пусть даже это всего лишь бледная платоновская копия Великого Кормчего! Весь этот месяц в Бретани они очень много смеялись. И много работали. Потому что это были не совсем каникулы. Несмотря на их курортный вид и загорелые лица, они приехали сюда не отдыхать. В Фуэнане были организованы сборы, где изучали теорию революционного насилия, тактику подрывной деятельности. Даниель уже тогда был самым прилежным, самым неутомимым. Два раза в неделю были практические занятия: они разбирали и собирали взрывные устройства, стреляли в заброшенном песчаном карьере из смит-вессонов, подаренных отцом Эли, учились подделывать документы.

В общем, революционные будни.

— А кто этот? — спросила Беатрис.

«Этот» был Даниель Лорансон. Стройный, непринужденный, он стоял в центре группы с развевающимися по ветру волосами.

— Я знаю тут всех, кроме него! Потрясающий красавец! Кто это?

— Никто, — процедил Марк.

Потом взял себя в руки.

— Он умер, Беатрис… Мы стараемся не говорить о нем… А теперь иди к себе, мне пора одеваться.

Из Бангора ему не удалось дозвониться Беатрис. Номер его парижской квартиры на площади Пантеона был намертво занят. Беатрис точит лясы с подружками, просто безобразие!

Тут Марк Лилиенталь посмотрел на комиссара Марру, сидящего с магнитофоном около его кровати. Понял ли он? Да, Марру все прекрасно понял. Он понял, что Марк перешел к семнадцатому декабря, когда он возвращался из Америки во Францию и должен был встретиться вечером в «Липпе» с Фабьеной Дюбрей.

И когда был убит Сапата.

В Бангоре Марк вышел из кабины, не дозвонившись. Маленький двухмоторный самолет компании «Бар Харбор» ждал только его, чтобы взлететь. Он поднялся на борт. В салоне оказалось, кроме него, всего три пассажира. И, разумеется, два пилота. Он летел в ослепительно чистом воздухе, как будто это была не машина, а птица.

Марк выглянул в иллюминатор, пораженный открывшейся внизу красотой.

Они летели над Пенобскотом. Марк разглядел острова: он знал, как каждый из них называется, — правда, по-французски. Остров Холмов описал под крылом дугу — самолет взял курс на юго-юго-запад.

У него что-то сжалось в горле от странного волнения. Он сам удивился своей сентиментальности при виде побережья залива Мэн, которое быстро удалялось от него со своими лесами, речками, белыми деревянными домиками, парусами и бесчисленными бухточками.

«Et in Acadia ego» [21], — пробормотал он. И закрыл глаза.

Когда-то Эли Зильберберг утверждал, что может думать только лежа. Имелось в виду — думать по-настоящему. Всякие смутные мысли, расплывчатые и туманные, набегающие волнами каждую минуту, тут ни при чем. Нет, именно думать: нащупывать новые идеи, чтобы уловить, осмыслить меняющуюся реальность. Потребность принять для этого горизонтальное положение ограничивала, разумеется, возможности для ясного, продуктивного размышления. Не всегда под рукой есть старый удобный диван. Или, например, самолет. В самолете ему тоже хорошо думалось, даже лучше, чем на диване. Будь у меня деньги, говорил Зильберберг, я бы летал на самолете каждый раз, когда мне надо что-нибудь обдумать, неважно из какой области. Пусть даже из экзистенциальной. Час или полтора в воздухе — это то, что надо. Идеальный вариант Париж — Ницца. К посадке достигается полная ясность, остается сделать то, что решил. Или, наоборот, не делать ничего: самое мудрое решение часто состояло в том, чтобы ничего не делать, предоставить вещам идти своим чередом. Все разрешится само собой.

Марк Лилиенталь закрыл глаза. Он летел на самолете, полулежа в удобном кресле — классические условия для размышления.

Десятого декабря, в полдень, к нему в кабинет вошла Фабьена Дюбрей. Ее сопровождал Пьер Кенуа, но он сделал несколько снимков и быстро отчалил. К великому удовольствию Марка, которого Кенуа всегда раздражал. Он считал его занудой, вдобавок нервно реагирующим на авторитет Марка в глазах других. В частности, Сергэ.

В тот день, войдя в его кабинет, Кенуа окинул все профессиональным взглядом, теребя в руках аппарат.

— Да, процветание налицо! — объявил он, как бы ни к кому не обращаясь, и присвистнул с ироническим восхищением.

Но Марк и бровью не повел. Он смотрел только на Фабьену.

Он согласился на встречу с ней, потому что Сергэ его очень просил и даже несколько раз перезванивал. К тому же он обратил внимание на статьи в «Аксьон», подписанные «Фабьена Дюбрей». Отличная журналистка. Да еще и с отличной фигурой, подумал он, глядя, как она идет ему навстречу по серому паласу огромного кабинета. У него даже перехватило дыхание. Какая походка, боже мой, как движется, как умеет себя подать, несет себя как подарок и тут же забирает его назад — удерживает свой порыв, как женщина-кентавр, уздой взгляда, гордой посадкой головы! Во всем этом видна была душа, прозрачная и бездонная. Душа, которую можно завоевать, взять в осаду, опустошить, — головокружительное счастье замаячило перед ним.

— Вы знаете, что меня к вам привело? — спросила она.

Марк изобразил пресыщение славой.

— Вы делаете репортаж о нынешнем преуспеянии в обществе бунтарей 1968 года… Именно эта тема обычно интересует журналистов, когда они просят у меня интервью…

Он взглянул на Пьера Кенуа, который все еще возился со своим аппаратом.

— Да, я действительно преуспел, — добавил он. — Даже чересчур, как считают некоторые… Разные демагоги и ханжи…

Она тряхнула коротко подстриженными волосами.

— Извините… Но меня ваши успехи совершенно не интересуют!

Фабьену интересовали в жизни, помимо философии, всякие «антиобщества», субкультуры, разные микрогруппы внутри большого социума. Например, она только что подготовила материал по группе «Ницца». Какая такая группа «Ницца»? Как, вы не знаете? Это молодые ребята из Ниццы — сестры Пизье, Мишель Котта, Бернар Кушнер, Дани Корбель… Они все ровесники, кто-то из них друг с другом учился, они приехали всей компанией в Париж, чтобы добиться известности, или положения, или и того и другого вместе…

— Вам бы стоило писать романы, — сказал Марк.

Она кивнула, сказала, что это у нее впереди.

— И в какую же микрогруппу вы решили меня включить? — спросил он.

Пьер Кенуа наконец убрался. Слава богу!

— В группу выпускников лицея Генриха IV! — засмеялась она.

Как только Фабьена села и он увидел ее ноги — она в этот момент наклонилась, чтобы поставить магнитофон на низкий столик, — между ним и ею возникло хорошо знакомое ему поле. Не только его влекло к ней, но и ее к нему. Он никогда не ошибался в таких вещах. Он в ту же секунду улавливал вспыхнувшее в женщине желание. Иногда еще до того, как она сама успевала это осознать.

Но его ли желала Фабьена Дюбрей? Его ли, Марка Лалуа, в прошлом Лилиенталя, которому сегодня стукнуло сорок, высокого, худощавого, с сумрачным взглядом, с циничным и чувственным ртом, бывшего революционера, ныне успешно создающего собственную империю в мире информатики и средств связи? Наверно, все было как-то более размыто, не столь прямолинейно. Не то чтобы она вот так, сразу, испытала влечение к сидящему перед ней человеку, к нему, Марку, едва они встретились. Скорее в ней вдруг возникло желание желать. Радость и удивление от этого состояния. От мысли, что она способна не только пробудить желание в мужчине, но и желать сама.