Примерной супруге следовало разделить энтузиазм мужа, однако я почувствовала себя так, будто мне сообщили о смерти кого-то из близких. Ища одобрения, Сери протянул мне бумагу о своем назначении на официальном бланке Республики. С таким же видом Недим обычно подавал мне свои неумелые рисунки. Мне стоило невероятных усилий выдавить из себя поздравление. В эту минуту я была подобна обрушивающемуся зданию, чьи осколки шумным потоком катятся вниз, а Сери казался неприступной крепостью. В сравнении с его артиллерией моя была ничтожна, и бесконечные ряды букв отступали перед страшным известием: изгнание, вынужденная ссылка.

Сери догадался, что происходит у меня в душе. С притворным сочувствием он принялся превозносить культурное богатство региона. Конья – некогда перевалочный путь погонщиков и место паломничества – по его словам, являла собой настоящее святилище, изобилующее каллиграфическими шедеврами.

Нам предстояло жить в типовом городском доме, по соседству с медресе Каратая, в 1927 году ставшим музеем. Непримиримые враги Ататюрка, вертящиеся дервиши покинули эту местность, оставив после себя лишь пронзительные звуки ная [20]и виолы. Их призраки все еще кружились в ритуальном танце. Временами они материализовывались и плясали у всех на глазах, а затем постепенно растворялись в воздухе, исчезали в сухой анатолийской степи. Один из них нанес мне памятный визит. Воздев ладонь кверху, он принял небесную благодать и передал ее на землю. Я стояла словно завороженная и даже не заметила, как он исчез. Призрак будто начал таять, чудесным образом переместился в другой конец комнаты и улетел прочь. Мир дервишей приветствовал меня на новом месте. Тайно и персонально. К государственным назначенцам их приветствия не относились.

Сери устроил свой кабинет по соседству с городскими банями. В первый же день к новому дантисту выстроилась длинная извилистая очередь, доходившая до самого рынка. Впереди стояли старики, за ними – женщины и дети. Младшим совсем не нравилось стоять на месте, они затеяли игры, нарушая неподвижность очереди. Сери объявил, что всех обслужить не успеет, и очередь сократилась вдвое. В первый же день он принял более сорока пациентов. С каждым днем их приходило все больше, по мере того как разносилась молва о новом докторе. По вечерам муж пересказывал мне городские сплетни.

Сери поведал мне о том, как в 1901 году молния разрушила тонкий минарет медресе. Этот природный катаклизм верующие восприняли как божью кару. Они принялись, не жалея сил, трудиться в полях, и урожай в тот год выдался рекордный. Еще Сери стало известно, что слепец, рассказывавший истории о Сельджукидах [21]на городской площади, на самом деле был зрячим и что на самой окраине живет старик Баки, чей дом полон талисманов и амулетов. Целебными мазями из трав и животного жира Баки лечил жителей от всех болезней. Его снадобья избавляли от ломоты, судорог и вывихов. Баки был лекарем и ясновидящим. Он предсказывал будущее, читая по телу приплывших из Каспия рыб. Сери презирал этого псевдоврача, именовал его не иначе как колдуном. Когда в Шаббат [22]и на Хануку [23]Баки зажигал свечи, все соседи обращали взоры к небу и просили милости у святого благодетеля. В Рамадан [24]они постились целый месяц, а у Баки пост длился всего один день. Их удивляло, что каждую пятницу, по вечерам, он замолкал, не зажигал света, не разогревал еды, не принимал посетителей. Жители деревни порывались перенять этот славный обычай, но теолог из медресе не позволил им это сделать, обозвав безбожниками.

Сери трогала их наивность. Он говорил о местных жителях тоном этнографа, прибывшего изучать примитивное племя.

Дни моего мужа были весьма насыщенными, а я занималась только тем, что проверяла домашние задания Недима и принимала визиты знатных дам, которые, впрочем, относились ко мне с подозрением: стамбульские женщины в их представлении были слишком бесстыдны.

Покрыв голову и плечи паранджой, я бродила по религиозным учреждениям города и в каждом святилище пыталась зоркими глазами каллиграфа углядеть что-нибудь примечательное. Историческими памятниками в Конье ведал служащий по имени Мюрат. Он провел меня в бывшую ложу вертящихся дервишей, ставшую музеем, – место, прежде доступное лишь паломникам. Мюрат показал мне Апрельскую чашу, наполненную влагой святых дождей, обещающей исцеление, здоровое потомство и долгую жизнь.

Дома я тоже постоянно чувствовала присутствие дервишей. Они наведывались ко мне, чтобы присматривать за своим бывшим жилищем. Неподвижный воздух в точности соответствовал их оцепенелому состоянию. Когда-то здесь можно было видеть нескончаемый круговорот белых одежд и красных фетровых шляп, и все это плыло по воздуху и утопало в нем. Сейчас застывшие в неподвижности одежды были подобны саванам, а шляпы – надгробным монументам. Дервишей бесконечно печалило, что воздух в их доме стал мертвым.

В этих горных краях ранней весной дули жгучие ветра, окликавшие друг друга глухими голосами. Я не понимала, о чем они говорят, их порывы были мне чужды. Минуя пастбище, ветер вылетал на главную дорогу, стремился прочь из города, будто призывая меня последовать за собой, оставить это место, покинутое теми, кто некогда ему служил, бывшее остановкой на пути пророка, а ныне ставшее всего лишь приманкой для туристов. Ветер звал меня сквозь ставни, стучал в стекла. В начале апреля ему на смену пришел теплый бриз, снежная шапка на вершине мгновенно растаяла, и горная долина обрела привычный зеленый цвет. Мое окаменевшее за зиму сердце вновь устремилось к теплу и свободе.

Вскоре я оставила Сери, утопающую в грязи Конью и красную землю со свежими следами пахоты. Позади остались и призраки дервишей, парящие над своим потерянным владением. Недим уехал вместе со мной. Нас ожидал Босфор и дом предков. Предполагалось, что осенью я вернусь, но этот сезон навсегда стерся из календаря моей памяти.

Нечистая совесть сбежавшей жены подвигла меня на капитальную уборку нашего дома в Бейлербее, пустовавшего долгие месяцы. Я устремилась на борьбу с пылью, снимала тюлевые занавески и тяжелые шторы, лихорадочно вытряхивала и стирала их. Мои руки взбивали мыльную пену, ритмично работали щеткой и мочалкой, прикрепляли прищепки. Я с остервенением выметала из своего дома ненужные вещи и горькие воспоминания: треснувшие тарелки, разрозненные стаканы, свадебные фотографии и всю одежду Сери. Я побросала ее в чемодан, который заперла в чулане, самом холодном и темном помещении дома.

Приведя жилище в порядок, я решила переоборудовать его в мастерскую. Два окна во всю стену давали достаточно света для моих инструментов.

Вязкая прибрежная тина радостно наблюдала за всеми этими преобразованиями. Пока я поднимала горы пыли по всему дому от погреба до чердака, Недим носился от нашей двери к дому моих родителей, стоявшему всего в нескольких метрах и еще сохранившему красную краску, совсем как в начале века. Старый Селим не преминул явиться ко мне с визитом. Его торжественный выход был почти цирковым: он летал над полом, извивался в воздухе, желая меня поразить. Это был его коронный номер, я знала его наизусть, но за время моей длинной ссылки в Конью Селим успел его усовершенствовать. Сам он не мог покинуть пределы Босфора, Анатолийские степи были недоступны ему, относились к ведомству преисподней.

Он так соскучился по своим инструментам, что рука его задрожала от нетерпения. А ведь он так старательно обтачивал неземные кипарисы, что дрожь почти прекратилась, старческие сухожилия вновь обрели силу, и благодарный Селим протягивал ладонь к луне, принимая ее благодать.

Глядя на него, я задумалась. Что стало с другими старцами из медресе? Остался ли кто-то из них в живых? Умерли ли они своей смертью или ушли в мир иной с посторонней помощью?