Кон внимательно посмотрел на Барона. Ему показалось, что и Барон внимательно на него смотрит. И даже как будто едва заметно подмигивает. Щеки белого идола раздулись еще больше, лицо покраснело, а торс, скрытый цветами, затрясся в конвульсиях. Кон подумал, что на сей раз хитрец не выдержит и захохочет но весь голос, захохочет от радости, подобной той, что испытал некогда пикаро Алонсо Сьенфуэнтес, после того как четыре года подряд выдавал себя за вест-индского епископа и наконец сбежал с казной нищенствующего ордена Святого Иоанна Утешителя Сирых, исчислявшейся миллионами. Да, в мире всегда были люди твердого закала, умевшие отстоять в борьбе с Властью радость жизни и волю к жизни вопреки всем и ради всех.

— А еще я обнаружил вот что, — сказал Паава заговорщическим тоном.

Это оказались рекомендательные письма в Ватикан за подписью нескольких кардиналов. Подписи были отлично подделаны, и единственное, что выдавало подлог, — это отсутствие имени держателя, для него было просто оставлено место. Имелось и еще одно письмо, на сей раз явно подлинное: «Дорогая Ними! Поручаю тебе моего дружка, он только что освободился и никого на Пигаль не знает, парень очень хороший, позаботься о нем ради меня, Господь тебе воздаст. Твоя Бикетта». Адресовано «Нини у мадам Клапот, «Синий бар», улица Бланш».

Кон взглянул на Барона с некоторым уважением: это был, несомненно, настоящий профессионал. Кон не переносил любителей. В сером котелке набекрень, в перчатках из кожи пекари, он восседал на хука-хука маорийских богов, вдыхая цветочные ароматы и демонстрируя поистине божественное самоустранение.

— Великий жулик! — сказал Паава. — Но я от души желаю, чтобы он продержался как можно дольше. Надо же спасти хоть что-то из мифологии и традиций Полинезии!

Кон, со своей стороны, задумался: а вдруг это самозванство, отважно бросающее вызов потусторонним силам, есть своего рода разведка боем, попытка спровоцировать некую высшую подлинность и заставить ее себя проявить, — подлинность, внешнюю по отношению к человеку, но без которой не может быть и человеческой подлинности.

Когда он вернулся в школу, Меевы там не было. Он отправился искать ее в рощу у лагуны и быстро обнаружил счастливую парочку: весело смеясь и держась за руки, они бежали под панданусами в ту сторону, где среди ракушек заканчивался тонкой белой струйкой один из самых красивых водопадов Таити. Он назывался Мать цветов, потому что на всем его пути, от Орохены до побережья, растительность отличалась каким-то особым буйством и разнообразием. Кон не любил мешать людям смеяться, поэтому он сел на песок и стал терпеливо ждать, когда у Меевы кончится ее великая любовь.

Очень скоро под пальмами состоится душераздирающее прощание с клятвами в вечной верности, не знающей преград, кроме разве что забвения — увы, почти мгновенного. От этого Кону делалось грустно. Он питал слабость к красивым любовным историям и угрюмо курил сигару, размышляя о том, что коробка «Монтекристо», полученная от Бредфордов, подошла к концу и завтра ему нечего будет курить. Меева появилась, когда он жадно затягивался крошечным ароматным окурком.

— Что с тобой, Кон? Ну и вид у тебя!

— Я докуриваю свою последнюю сигару.

Он бросил потухший окурок в песок.

— Ну как?

— Он страшно милый, этот Тахеа. Я, наверно, с ним еще встречусь, если попаду сюда. Но вообще наши танэ… Они делают это как кролики. Просто невежливо с их стороны.

— Ну, что ж ты хочешь! Французы говорят: гений — это терпение.

Вечером должен был состояться большой праздник для туристов с песнями и танцами, и Кон хотел поскорее уехать, чтобы не видеть, как шестидесятилетние шведки и немки танцуют при лунном свете тамуре, — зрелище из самых мучительных и непристойных, какие только случается наблюдать в мирное время. Однако ему трудно было уйти с пляжа в этот час, когда песок еще хранил дневной жар, вечерний бриз нес с моря прохладу и запахи, которыми он пропитался на Маркизах, а медное небо отливало то красным, то оранжевым над коралловыми башнями у входа в пролив Хевееа.

Кон уже собирался встать, как вдруг увидел выходящего на пляж Барона. Он шел со стороны пальмовой рощи с высоко поднятой головой, зажав трость под мышкой, и направлялся прямо к Океану. Кон даже подумал, не вознамерился ли этот аристократ возвратиться прямиком в родную стихию, откуда человечество когда-то вышло, и дать тем самым понять, что после краткого пребывания на земле в человеческом обличье он отвергает предложенные условия и предпочитает отправиться восвояси.

Но ничего подобного. Барон просто вышел на пляж размять ноги и полюбоваться закатом. Он стоял лицом к бескрайнему простору воды и критическим взглядом, чуть приподняв бровь, оценивал выставленную на его обозрение цветовую гамму. Была какая-то вопиющая несообразность в присутствии здесь этого чопорного джентльмена из Эскота: казалось, он ошибся широтой, долготой, веком, планетой и даже человечеством.

Небо стало сиреневым, зеленые переливы лагуны быстро сменялись глубокой ультрамариновой синевой, а Океан вдали у горизонта уже ловил серебристые отблески луны, на мгновение заслоненной бродячим облаком.

Барон любовался. Когда над густой массой волнующихся пальм, пронзенной кое-где копьями света, появились внезапно двадцать пирог и заскользили, услаждая взор, в сумеречной стихии, где происходит тайный сговор между небом и Океаном, Барону явно поправилось. Когда же утэ ночных рыбаков, столь не похожее на утэ рыбаков утренних, зазвучало вдали над серыми мадрепоровыми башнями и темной лагуной, в которой еще мелькали, однако, обломки затонувшего солнца, а чернобрюхие тучи с лиловыми спинами сбились в огромное стадо, словно хищные звери, спешащие после кровавого пира на водопой, Барону, похоже, понравилось еще больше.

И тут он сделал нечто настолько неожиданное, что Кон мог лишь склонить голову перед столь ошеломляющей спесью.

Барон поаплодировал закату. Снисходительно-благосклонно, копчиками пальцев, держа в одной руке перчатки.

Потом, достав из жилетного кармана мелочь и тщательно ее пересчитав — не столько, вероятно, из бережливости, сколько давая понять, какое скромное место он отводит этому зрелищу, — небрежно бросил чаевые Океану и небу, дабы отблагодарить двух скоморохов за работу, недурную, конечно, но явно не стоящую в его глазах больше десяти с половиной франков. Засим Барон повернулся спиной к великолепию природы и, высоко подняв голову, удалился в сторону пальмовой рощи, чтобы вновь занять подобающее место на воздвигнутом ему алтаре.

Кон проводил его дружеским взглядом, от души пожелав ему острых зубов, полных карманов и бессмертия.

XXII. Мифологии

Меева спала, луна склоняла над Коном лицо евнуха, со стороны Муруроа поднималась матовая белизна, на пути которой вставала темная глыба полуострова Таиарапу.

Кон не любил луну: когда-то она была вдохновительницей дивных романтических грез, но потом потеряла способность рождать иллюзии, чем и обесценила себя полностью. Чтобы видеть далеко, надо уметь закрывать глаза: не видеть незримое есть слепота души. Человек должен выдумывать себя — решительно и упрямо, не делая никаких уступок своей сиюминутной исторической роли. Иначе на веки вечные воцарится на небе созвездие Пса. Кон часто думал о словах пикаро Карлоса из Севильи, по прозвищу Эль Вьехо, которые тот выкрикнул с последним вздохом, угодив в конце концов в лапы святой инквизиции: «Бог себя создаст!» Более прозорливых слов никто не произносил ни до, ни после, хотя палач тут же заглушил «богохульство» литром воды, влитым в глотку псевдопокорителю несуществующей «Империи солнца».

Было темно. Над водой светила луна, но черная стена деревьев, где скользили тревожные тени, не сулила ничего доброго тому, кто считал себя предателем рода человеческого. Один выстрел, как на Тринидаде, и на сей раз все будет кончено. Мир будет спасен. Но ведь не его вина, что наука попала в руки Власти. Америка, Советы, Англия, теперь еще Франция… Потом поползет дальше: Индия, Пакистан… А там уж недалеко и до самодельных бомб, доступных каждому. Будь проклята техника, подумал он. Техника — дырка в заднице науки.