Он встретил Кона с распростертыми объятиями, но сам все еще дрожал от гнева: он обнаружил в школе, в каком-то дальнем углу, десять номеров «Плейбоя», которые, как выяснилось, читали его ученики и передавали друг другу. Он был растерян и подавлен.

— Конец всему! — жаловался он. — Как эти паршивцы смогут воссоздавать полинезийские фигуры, если они постоянно смотрят на западную похабщину? Я должен был догадаться раньше. Недели две назад мне вернули одну работу — дочь бога Махурэ, — указав на то, что грудь, руки, ноги, запястья, лодыжки обладают изяществом, совершенно чуждым архаическому искусству. Если мои ученики любуются целыми днями на красоток из «Плейбоя», значит, им плевать на родную культуру с высокого дерева!

— Они почти все китайцы, — заметил Кон.

— Естественно. Только китайцы еще сохранили какую-то сноровку в пальцах, вероятно благодаря каллиграфии. Похоже, все накрывается. Я надрываюсь напрасно. Знаете, что я вам скажу: в сущности, вы с вашими порнографическими открытками в тысячу раз ближе к нашему образу жизни и нашим загубленным традициям, чем я со всеми моими учениками!

— А как поживает Барон?

Лицо Паавы просветлело.

— Великолепно, — сказал он. — Пойдемте. На это стоит посмотреть.

Кон оставил Мееву в мастерской — она прислонилась к окну в живописной позе. Ей явно хотелось пробудить интерес к архаическим формам у молодого красавца с резцом в руках, попусту тратившего физические и душевные силы на кусок дерева. Пальмовая роща была совсем рядом, прямо за школой, а Кон, неизменно снисходительный в этих делах, совершенно не собирался мешать тому, что здесь готовилось и должно было произойти очень скоро под пальмами. Что бы ни говорил Паава, таитянские традиции не умерли окончательно, они сохранились в самом прекрасном своем выражении — в объятии.

XXI. Непобедимый

«Культовый шатер», который Паава расписывал собственноручно, располагался в нескольких сотнях метров от школы, среди зарослей гуаяв, под сенью «священной рощи» мапе, особо благоприятствующих таинствам. На дороге ждали три туристических автобуса — в порту Папеэте стояла пришедшая из Гонолулу «Мари-Лу».

Барон с венком на шее восседал на алтаре — хука-хука с Новых Гебрид — в окружении местных плодов и цветов, названия их перечислялись в проспектах, которые гид вручал каждому при входе. Барон был по-прежнему в своем клетчатом костюме, канареечном жилете и сером котелке — казалось, он попал сюда прямо с ипподрома в Эскоте. Уж не англичанин ли он, подумал вдруг Кон, и если да, то наверняка упивается сейчас благоговением, которым его окружают цветные после распада империи. Быть может, он в прошлом занимал высокий пост в министерстве колоний и теперь несказанно доволен этим своеобразным реваншем, пусть даже и запоздалым.

— Более ловкого пройдохи я в жизни не видел, — сказал Паава с оттенком почтения в голосе. — Он достоин того, чтобы сидеть куда выше, над облаками. Да, да! Я уже четыре месяца за ним наблюдаю… Но ничего, никаких реакций, полная бесстрастность. Иногда кажется, что он давным-давно привык к поклонению и слушает гимны в свою честь уже много веков.

У входа столпилось около двухсот туристов, в основном скандинавы и немцы: они ждали своей очереди сфотографировать великого белого идола. Бизьен запретил впускать больше двадцати человек сразу, чтобы не мешать молящимся и не устраивать базар вокруг религиозного таинства. Гид Пуччони вполголоса инструктировал столпившихся вокруг него экскурсантов: «То, что может вам показаться примитивным суеверием, является для этих людей актом искреннего поклонения древним богам, которые некогда вершили судьбы маори. Мы просим вас не разговаривать в шатре, не курить, и, напоминаю, вы должны быть полностью одеты — это требование местного вождя, от которого мы тут все зависим. Пришедшие в бикини могут получить при входе парео». Кон счел разъяснения Пуччони излишними: европейцы, приехавшие в такую даль взглянуть на страну своих грез, уже и так находятся под сильным впечатлением и, конечно, относятся с должным трепетом к туземным обрядам, описанным любимыми писателями. Западные люди вообще рады увидеть собственными глазами, что кто-то еще во что-то верит, это действует на них умиротворяюще. Единственное, что они могли бы счесть недостатком, — так это отсутствие в шатре библиотеки с трудами гуманистов эпохи Просвещения.

У ног Барона дюжина «просящих», выбранных среди самых хорошеньких девушек деревни, расселась в кружок, сложив ладони, в позе — отнюдь не таитянской — танцовщиц с барельефов Ангкор-Вата. Паава решил, что не будет ничего дурного, если у посетителей возникнет мысль о существовании неких утраченных связей между искусством маори и древних кхмеров. Доказал же Тур Хейердал, что маори происходят из Перу; Эрик Бишоп разбился о рифы на своем плоту, пытаясь доказать обратное. Возможно, среди туристов окажутся какие-нибудь студенты-этнологи, которых поразит сходство позы «просящих» и танцовщиц Ангкор-Вата, и тогда, кто знает, может однажды родиться новая теория о происхождении маорийских богов.

Бизьен хотел, чтобы девушкам разрешили сидеть в шатре с обнаженной грудью, но встретил категорический отказ властей; исключение сделали только для ритуальных танцев, исполнявшихся под открытым небом при лунном свете. Администрация острова полагала, что вид обнаженной груди в храме может шокировать посетителей. Вначале девушкам, а заодно и вождю, приходилось платить: длившиеся почти два года съемки «Мятежа на «Баунти» научили туземцев не упускать своей выгоды. Но потом, как объяснил Паава, туристы стали для деревни таким щедрым источником процветания, что белому идолу начали и в самом деле поклоняться как богу-благодетелю.

Щеки Барона по-прежнему выглядели слегка раздутыми, и Кону опять показалось, что пикаро едва сдерживается, чтобы не расхохотаться.

— Одного я не понимаю, — сказал Паава. — Зачем ему все это?

— Людям нужно во что-нибудь верить, вот он им и помогает, — ответил Кон.

— Мм, — отозвался Паава. — Мне все-таки это подозрительно. Вы знаете, что он отказывается сам подтираться, и я вынужден платить своим ученикам, чтобы они это делали?

— А может, он английский колониалист, выгнанный из Индии, и хочет таким образом отыграться на цветном населении?

— Нет. Бывают минуты, когда я начинаю верить, что он настоящий.

— Настоящий кто? Вот что интересно!

— Чтобы сидеть, как он, часами, абсолютно невозмутимо, отрешенно, ни в чем не участвуя, без малейшего проявления эмоций, нужно иметь истинное призвание, подлинную ненависть. Явился же он откуда-то, в конце концов! Не свалился же с неба в котелке и перчатках… Взгляните, что я нашел. Я взял его пиджак, чтобы отдать почистить, и за подкладкой обнаружил вот это.

Он протянул Кону с десяток фотографий. На всех был снят Барон. Барон с Гитлером. Барон во главе отряда вооруженных партизан, захватывающих в плен троих немецких солдат. Барон, принимающий из рук шведского короля Густава какой-то диплом в торжественной обстановке, напоминающей вручение Нобелевской премии. Барон рядом с Кастро в лесах Сьерра-Маэстра. Барон с Папой римским. Барон перед грудой трупов во Вьетнаме. Барон на ступенях Елисейского дворца с генералом де Голлем. Барон наблюдает, сложив руки на набалдашнике трости, за казнью революционера неизвестно какой страны по произволу неизвестно чьей полиции. И наконец, Барон среди хунвэйбинов: он бьет ногой старого китайца, у которого на груди болтается табличка «Я собака».

— Это коллажи, — сказал Кон.

— Да, но зачем? Хотите знать мое мнение? Этот су-кип сын — гуманист, демонстрирующий превосходство Человека над всем, что с ним происходит. Ну, вы меня понимаете… Человек с большой буквы, этакий вечный аристократ, чье достоинство ничто не может поколебать… Что-то вроде де Голля в метафизическом плане. Вы посмотрите на него! Безукоризненно одет, перчатки, трость, костюм, котелок посреди всеобщего свинства. Этот бродяга провозглашает неуязвимость человеческого достоинства, которое никакие творящиеся на земле гнусности не в силах затронуть. Он отказывается капитулировать.