Страж у ворот рассыпался в «салямах», почти касаясь бородой земли и держа руку на своей джамбии в традиционном жесте шамаара, или хранителя ключей, всегда готового защитить шатер своего повелителя и свой собственный. На нем была старый военный китель, юбка-фатия и оранжевый тюрбан шахиров.

Стефани казалось, что колонны, стены и террасы тихо трепещут и что их белизна движется, живет и дышит; и все эти завихрения сопровождались непрерывным воркованием. И тогда она увидела, что дворец буквально покрыт тысячами горлиц, а когда она со своими спутниками поднялась на расположенные на крыше террасы — полюбоваться скалами из застывшей лавы, которая сто тысяч лет тому назад добралась до этих мест, чтобы умереть перед самой пустыней, — то увидела черный хаос, походивший на развалины мира, оставшегося непознанным. Само безмолвие обладало тем геологическим красноречием, которое говорит на языке катаклизмов, не имеющих названия.

— Это прекрасная приманка для туристов, достопримечательность мирового значения, вы не находите? — спросил Али.

Руссо взял Стефани под руку — женщина дрожала, потому что в этом окаменевшем цунами, черными конвульсиями отвечавшем на воркования горлиц, было что-то зловещее и тревожное, совсем не похожее на пейзаж с сувенирной открытки.

Она отвернулась от драконов из застывшей лавы, которых геологическое бессмертие, казалось, поразило в мучительнейшие моменты их агонии, и увидела, что Мурад по-прежнему стоит позади принца, а в разрезе незастегнутого турецкого жилета блестит обнаженный торс. Она почувствовала облегчение, убедившись, что вместо своей ужасной сабли он держит серебряный поднос с тремя чашками кофе, гранатовым соком и розой в бокале. Ну прямо само гостеприимство…

— Сколько ему лет? — спросила Стефани.

— Не знаю. Он очень стар. Мне нравится когда он рядом, потому что он напоминает мне о далеком прошлом моей страны. Старые времена выбросили его на песок, и ему очень трудно дышать новым воздухом… Это был один из храбрейших воинов Ибн-Сауда… Какая жизнь! С двадцати лет он обрек себя на целомудрие… По-моему, я вам об этом рассказывал. В избытке религиозного рвения Мурад поклялся, что не прикоснется к женщине, пока не обезглавит одним взмахом сабли сразу трех врагов… Но мир очень быстро изменился, и он никогда уже не сможет исполнить свой обет.

— У всех случаются мелкие разочарования, — сказала Стефани, которой совсем не нравилась эта история, а еще меньше то, как Али ее повторял — с видом хозяина, гордого своей собакой.

— Он был очень молод, когда дал этот обет, и с тех пор никогда не знал женщин.

История с обетом Мурада разбудила в Руссо профессиональный интерес.

— По-моему, отрубить три головы одним взмахом технически невозможно, — сказал он. — Разумеется, я не специалист, потому что меня учили самовыражаться другими способами. Но, думаю, это все-таки неосуществимо. Во-первых, в бою люди не стоят на месте, они беспрерывно двигаются, да и потом, нужно было бы, чтобы они оказались практически одного роста и выстроились в одну линию… Одним словом, ничего не выйдет.

— Я вовсе не разделяю вашего мнения, — сказал принц с ноткой раздражения в голосе. — Мастер может менять направление удара по ходу дела, а разница в росте не важна… Могу привести примеры…

— Послушайте, довольно! — воскликнула Стефани. — Почему в этой стране все так одержимы головами?

— Потому что виновата всегда голова, — сказал Али. — Именно в голове прячется зло. Во всяком случае, психоанализ ничего другого не говорит…

Он повернулся к Руссо, как будто хотел исключить Стефани из их круга и продолжить мужской разговор.

— Так вот, чтобы покончить с этой темой, Мурад потому-то и дал в молодости этот обет, что превосходно знал историю спутников Пророка и их потомков. Так, например, Гарун, старший сын Ибн-Ахаля, во время взятия Гранады одним ударом сабли отрубил головы трем вражеским всадникам. Это исторический факт. Были свидетели, письменно зафиксировавшие этот беспримерный подвиг. Тот же подвиг повторил Меджин Али, великий соперник того, кого испанцы называют Сидом. Во время кровавой схватки под стенами Кордовы Меджин Али на глазах у сорока двух свидетелей одним ударом сабли смахнул в пыль три испанские головы…

Вокруг них ворковали горлицы. Стефани едва сдерживалась, чтобы не рассмеяться. Великан, чья круглая голая голова блестела на звездном фоне, как новое созвездие, добавленное к красотам неба, забрал у них бокалы и поставил на поднос.

— Я не могу в это поверить, — сказал Руссо с убежденностью профессионала, прошедшего хорошую подготовку в искусстве насильственной смерти сначала в ФБР, затем в ЦРУ. — Это не история, это легенды. Ладно, допустим, что один из ваших героев обезглавил трех человек одним ударом, но тогда или же он им заплатил за сотрудничество, или же эти испанцы были в стельку пьяны… Они позировали для потомков, а тут…

— Чик-чик, — сказала Стефани, делая глоток гранатового сока с жасмином.

Они с Руссо оба пожалели о своем легкомыслии, потому что на лице юноши отразился гнев.

— Господин Руссо, вам не следовало бы смеяться над спутниками Пророка и героями ислама…

Руссо извинился.

— Прошу прощения, принц. Знаете, мы, американцы, уже не питаем никакого почтения даже к своим собственным героям. Я счастлив убедиться, что ваше уважение к подлинным ценностям остается неизменным. Впрочем, я уже вам говорил, что ничего не смыслю в саблях. Мы убиваем иначе. Мне очень хочется верить, что под стенами Гранады или в другом месте наш друг снес бы одним ударом сабли три головы, но ему не нужно было давать такой обет…

Али Рахман бросил на своего телохранителя грустный взгляд.

— Он пятьдесят лет прожил без женщины и так и окончит свои дни, — сказал он.

Затем он пустился в долгое описание исторических причин, которые подтолкнули его отца к тому, чтобы возвести этот дворец, и рассказал о зодчем, которого имам вызвал из Шираза.

— А откуда так много горлиц? — спросила Стефани.

— Их было десятка два, когда отец впервые приехал сюда в свадебное путешествие… С тех пор они расплодились… отец много раз приезжал сюда в свадебное путешествие…

Внезапно воркование показалось Стефани отвратительным. Бывший имам взял себе триста семьдесят жен и, значит, совершил триста семьдесят свадебных путешествий…

Солдаты из эскорта поджаривали на кострах бараньи туши.

Али проводил гостей до их покоев и, из уважения к страстному и умоляющему взгляду юноши, Стефани попрощалась с Руссо со всем благопристойным лицемерием, которого исламская мораль требовала от низшего пола. Разве полковник Каддафи не говорил недавно на конференции в Каире о «биологической неполноценности женщин»?

Они еще постояли несколько минут в безмолвии среди живого ковра, что ворковал у их ног, под древним, богато украшенным шатром пустыни, от которого время от времени отделялась какая-нибудь жемчужина или бриллиант. Стефани почти готова была поверить, что видит руку царицы Савской, снимающей кольцо, чтобы бросить его тем, кто еще умеет мечтать… Но все остальные ее драгоценности, наверное, уже давно лежат в швейцарских сейфах, решила она.

Стены и потолки комнаты были инкрустированы мозаикой палевых, розовых, зеленых и голубых тонов, которая воспроизводила излюбленные сюжеты падишахов восемнадцатого века; ее мягкость и женственность шли вразрез с суровой и аскетичной живописной традицией ислама.

На ночном столике из черного дерева и слоновой кости горела масляная лампа. Поднос из тонкого медного кружева, покрытого красной эмалью, предлагал пирожные с кунжутом и медом и обязательную красную розу в бокале с водой. Стефани пристально вгляделась в срезанную розу, тихонько коснулась ее кончиками пальцев и вздрогнула.

Она погасила свет и какое-то время лежала в темноте, вкушая благоуханную прохладу, что лилась через решетки окон, увитые растениями, пахнувшими медом. Это место побуждало к отдыху и к тем сладким смутным грезам, в которых ничто не обретает формы и которые уносит с собой безмолвие, вечно блуждающее между небом и землей…