Опытным и скептическим — что, в общем-то, одно и то же — взглядом Руссо, слегка прищурившись, то ли от иронии, то ли из-за дыма своей манильской сигары, с веселым интересом и не без симпатии всматривался в обворожительное лицо юноши. Тот, кто несколькими днями раньше заявлял, что у него нет иных честолюбивых планов, кроме как «изучать методы современной ирригации», чтобы служить своей стране «в качестве инженера-агронома», теперь выглядел довольным и даже слегка восторженным, в нем проступало сознание собственной значимости, не лишенное самодовольства и тщеславия. Казалось маловероятным, что он когда-либо обзаведется теми несколькими десятками жен, которые в другие времена уже были бы у него в его годы, но он умел правильно пользоваться современной терминологией, много размышлял над диалектикой, — словом, все шло к тому, что должность «инженера-агронома», поборника «новых методов ирригации», останется в Хаддане вакантной, так как претенденту на нее уготована более высокая судьба. Когда он заговорил о заботливости, с которой относилось к нему правительство Хаддана, на его лице появилось хитрое выражение.

— Их можно понять. Если бы со мной что-нибудь случилось, то началась бы гражданская война… Все арабские радиостанции немедленно обвинили бы их в том, что они меня устранили. Мои племена глубоко преданы мне… Где бы сегодня был Хусейн Иорданский [91]без абсолютной поддержки и верности своих племен?

«Мои племена», снисходительно отметил Руссо. Мальчик еще не до конца выверил свой словарный запас, у него еще случаются рецидивы.

Али разглагольствовал, не переставая, а день уже клонился к вечеру; на склонах гор и в пропастях расправляли свои крылья тени, скользили, падали и приземлялись, как орлы, которые возвращаются в гнезда после ухода своего лучезарного врага…

В мягком и прохладном воздухе вдруг стало слышнее бормотание водопадов. Со дна тянувшейся вдоль дороги пропасти поднимался далекий рев верблюдов: тремястами метрами ниже вдоль русла Рахила шел караван.

С внезапным концом жары, которая, казалось, упала в пропасть, на нервы и чувства снизошло умиротворение, перераставшее в эйфорию. В этот час после молитвы, на которую вечерний покой отвечает со всей снисходительностью Аллаха, весь мир выглядел так, будто его коснулась тихая нежность.

Стефани достала прощальный подарок, который она приготовила для Али Рахмана. Это был альбом с набором снимков, сделанных Бобо во время их пребывания в Хаддане. Тут были лучшие творения Сен-Лорана, Унгаро, Диора, Кардена и Живанши, всего около сорока штук; Бобо превзошел самого себя, чтобы подчеркнуть одновременно и великолепие туалетов, и красоту Стефани, и красоту страны. Следовало признать, что Бобо обладал необыкновенным чувством прекрасного. В частности, там было вечернее платье в изумрудных блестках, которое, казалось, уловило и увековечило краски, тени и сверкание наступавшего вечера. Ей также нравилось платье от Курежа из шерстяного крепа с рукавами из норки, вышивкой и бусинами из поделочных камней, которое чудесно сочеталось с ее рыжими волосами и которое Бобо велел ей надеть во дворце Сиди-Барани, чтобы сфотографировать ее рядом с Мурадом. Великан в своем ультрамариновом костюме янычара стоял чуть позади, скрестив руки, и фотография поймала на его лице то полное отсутствие выражения, которое, в конечном счете, являлось самим выражением небытия.

Теперь Стефани окружала фотографии всяческой заботой. Собранные в роскошный альбом, на обложке — полароидный снимок отрубленной головы Бобо, весьма в стиле «art brut», [92]а внутри — снимки, которые она сделала в своем гостиничном номере, перемежающиеся с кадрами из модной коллекции, — фотографии производили нужное впечатление… Последние двое суток она очень жалела, что ей не вернули снимки, сделанные в самолете, — власти Хаддана украли их у нее. Этим же утром пришлось еще раз просить посла Хендерсона похлопотать в протокольной службе министерства иностранных дел о том, чтобы ей возвратили эти неповторимые фотодокументы. Выдающиеся политики, держащие свои головы на коленях или на подносе для завтрака… И прекрасная стюардесса в сари, которая как будто тянется за своей головой… Внезапно она поднесла ладони к глазам и разрыдалась. Юный принц участливо схватил ее за руку.

— Что такое? Что с вами?

Стефани овладела собой и тряхнула шевелюрой.

— Ничего… Если так будет продолжаться, я еще, чего доброго, стану слабой женщиной!

Она по-матерински поцеловала его и провела по его лицу пальцами.

— Good-bye, sweet prince… Прощайте, милый принц…

Но Али Рахман воспротивился. Они находились всего лишь в нескольких километрах от летней резиденции, которую построили в горах по приказу его отца, и он принялся упрашивать Стефани и Руссо не отказываться от его гостеприимства на эту ночь. Там все готово к приему гостей, и им там будет куда спокойнее, чем в столице, где беспрерывно разъезжают армейские патрули, и где, как говорят, уже звучали выстрелы и были стычки с маоистскими элементами, симпатизирующими мятежникам Дофара.

Летняя резиденция находилась в совершенно безопасной зоне, а из соседних деревень когда-то рекрутировали бойцов в личную охрану имамов. Али просил принять его приглашение не без повелительных ноток, подняв на Стефани взгляд, в котором довольно странно сочетались тревога ребенка, опасающегося отказа, и некоторая надменность.

Стефани вопросительно взглянула на Руссо, и тот в ответ, смирившись, пожал плечами. Не было никаких оснований отказываться от гостеприимства этого парнишки, которому, по большому счету, жилось невероятно одиноко в обществе этой его нянюшки, выглядевшей так, как будто ее облик — это ошибка природы, перепутавшей геологическую эру и материал. Стефани села в «роллс-ройс» рядом с Али, который сам вел машину, а Руссо уселся сзади вместе с мумией. В машине имелся совсем недавно установленный радиотелефон, и Али с явным удовольствием и с большой серьезностью, которой требовала и эта игрушка, и политическая ситуация, и любовь к пунктуальности, связался с начальником полиции и сообщил, что он продолжает двигаться в сторону своей резиденции в Дхуаре, и что властям не следует беспокоиться из-за отсутствия мисс Хедрикс и ее спутника, которые проведут эту ночь у него.

Из штаб-квартиры полиции сначала ответили принцу по-арабски, затем перешли на английский, и господин Дараин в высшей степени любезным тоном поприветствовал мисс Хедрикс и господина Руссо.

Руссо издал сквозь зубы тот восхищенный свист, которым молодые солдаты приветствуют хорошеньких женщин. Способность этого старого грифа к выживанию могла бы послужить примером для всех начальников полиции в мире. Руссо стремительно нагнулся и выхватил телефон из руки принца.

— А я-то думал, что вы находитесь под домашним арестом, — сказал он в телефон, — и, может, даже со свинцом в крыле… С двенадцатью кусочками свинца, чтобы быть точным.

— У вас разнузданное западное воображение, — любезно произнес голос в трубке. — Считаю также своим долгом сообщить, что в нашей стране больше не существует смертной казни… Кроме как, разумеется, за преступления против человечности…

— Всякий начальник полиции запросто может совершить такое преступление, — отозвался Руссо.

С той стороны гор раздался смешок, который, казалось, исходил из Кембриджа.

— Кстати, — спохватился Руссо, — я разговаривал с Хендерсоном. Посольство Соединенных Штатов, кажется, не расположено предоставлять вам убежище…

На сей раз смеху, похоже, оказалось несколько труднее пересечь горы.

— Замечу вам, господин Руссо, — произнес голос со смесью мягкости и пафоса, в которую вплетались размолвки радиоволн с камнями, — замечу вам, что этот поступок, свидетелем которого вы были, говорит о моей великой законопослушности… Я совершил его в тот момент, когда Давид Мандахар со своей реакционной кликой пытался предательством и силой свергнуть законное правительство страны… Вы сможете это засвидетельствовать… С этой целью я вас тогда и вызвал…