Что ж, вот и отправная точка. Стефани вышла из гостиницы и направилась в сторону базара.

9

Сгрудившиеся вокруг зеленой мечети лавки образовывали отдельный мир, замкнувшийся в себе самом, извилистый, искривленный, запутанный лабиринт, у которого, похоже, не было иной цели, кроме как завлекать прохожего все дальше и дальше, не ведя его при этом никуда. Здесь царил неизбежный запах мяты и жареного сала, мирры и ладана; этот запах, родившийся в Вавилоне четыре тысячи лет тому назад, с тех пор питал своими многообещающими флюидами всю нищету Востока от Красного моря до дельты Ганга. Это было роскошное благовоние бедности.

Стефани обогнала вереницу ослов, нагруженных вонючими кожами, которые, по всей видимости, везли в красильный ряд, — и тут заметила, что за ней следят. Она принялась петлять в спутанном клубке улочек, но соглядатай неизменно держался позади нее. Это был европеец. Смутно напоминавший того военного-англичанина, в куртке цвета хаки с короткими рукавами… Она развернулась и пошла назад, но он тотчас исчез. Испарился. Может, она его никогда и не видела. Еще один приступ бреда…

Ибо, и в самом деле, не мог же светловолосый человек из каравана, подобравшего их в пустыне, находиться теперь здесь, на улочках Тевзы, в двадцати шагах позади нее…

А между тем это был он, она была в этом уверена. В Хаддане не могло быть двух светловолосых, стриженых ежиком голов, и двух таких шей.

У нее в ушах раздавались удары металла по металлу: сидя по-турецки перед своими лавками, ремесленники чеканили медь. Звон наполнял голову и вызывал панику.

Но не было никакой причины так волноваться. Никакой.

Если бы хадданские власти решили убрать ее как неудобного свидетеля, они бы не выбрали убийцу-европейца. И уж конечно не выбрали бы одного из тех людей, что спасли ее и Массимо…

Она выпила чашку кофе в одной из лавок и устроила себе суд совести. Стефани, девочка моя, почему ты всегда упряма как мул? Брось все, садись на первый же самолет, возвращайся в свой милый пентхауз на Манхеттене, к Живанши, Унгаро, Сен-Лорану, Ланвен… в своймир.

Как говорила одна из ее приятельниц, еще более закаленная, чем она: «Какого черта тебе это надо». Но был еще и Толстой, написавший: «Мир — ответственность каждого». Да и вообще, черт подери. Дело было даже не в этом. Это не было вопросом морали, справедливости, человеческого достоинства, идеализма.

Это был ее долг как женщины.Воспоминание о восхитительной стюардессе в изумрудном сари, ее нежном теле, которое засунули в кресло, и ее руках, что тянулись к лежавшей у ног голове… Да, это был долг женской солидарности.

Кто-то заплатит за это.

Стефани без особого труда нашла в квартале ювелиров лавку господина Алави. Она была больше остальных и, по всей видимости, куда более процветающей. Внутри никого не оказалось. Она пересекла помещение и вышла в облицованный плитами двор; посередине него безмятежно журчал фонтанчик, казалось, проговаривая одну за другой суры Корана.

Тяжелая дверь резного дерева, что вела в жилые комнаты, была открыта, Стефани переступила порог и погрузилась в сумрак. Несколько мгновений она наслаждалась прохладой, затем услышала позади себя шорох и обернулась: сквозь занавеску из рафии на нее смотрело очень бледное лицо с черными глазами. Стефани тут же узнала это лицо. Она видела его на одном из снимков, которые господин Алави, «шелк, серебро, золото, драгоценности», показывал ей в холле гостиницы. Это была его жена.

Она была в черном и без чадры. Волосы были убраны назад. Внезапно, при виде этой трагической фигуры и этих черных одежд, Стефани покинула Восток и оказалась в Греции.

— Простите, я ищу господина Алави.

— Да.

— Это ведь его магазин? Он дал мне свою визитку.

— Да.

— Вы говорите по-английски?

Молчание. Голова женщины дрожала, как будто была готова упасть. Стефани вдруг осознала: у нее, видимо, еще очень долго будут проблемы с головами.

Слева раздались шаркающие шаги, и она увидела тучного старика, выходящего из просторной темной комнаты, в которой угадывались очертания мозаик, ковров и растений.

На первый взгляд ему можно было дать лет сто двадцать, но, рассмотрев его поближе, она поняла, что не годы, а горе придавали ему столь дряхлый вид.

— Мой сын умер. Что вам от него нужно? Он умер…

Женщина не двигалась с места, а голова ее дрожала все сильнее и сильнее. Спиной она прислонилась к стене, облицованной белой фаянсовой плиткой.

— Знаю. Излишне говорить, как я вам сочувствую, это прозвучит слишком банально… Я познакомилась с вашим мужем перед вылетом. Я была вместе с ним в том самолете. Я знаю всё.

Снова молчание. Ничего, если не считать журчания фонтана во дворе. Такого безмятежного…

— Я знаю, что вы чувствуете. Я хочу вам помочь… Речь идет о преступлении, о зверском убийстве. Это дело пытаются замять. Я свидетель. Я все видела. Это не было обычной авиакатастрофой… Это была спланированная резня.

— Здравствуйте, — произнес старик.

Поначалу она сочла его слова бессмыслицей, а потом поняла, что он хотел сказать «до свидания».

— Пожалуйста, не бойтесь. Вы можете мне доверять. Нужно, чтобы виновные были наказаны…

— Почему вы не уходите? — высоким, почти пронзительным голосом простонала вдруг женщина на хорошем английском. — Уходите! Нам хватило несчастий. Мой муж умер. Он погиб в авиакатастрофе. На то была воля божья…

— Вот уж нет. Это была воля банды убийц, нанятых вашим правительством, которое хочет…

Старик воздел руки.

— Нельзя говорить о политике в доме, погруженном в траур. Уходите. Вы вестница несчастий.

— Они вам отдали… — Она сглотнула слюну, — тело?

Тяжелая грудь женщины учащенно приподнималась. Стефани поняла, что она вот-вот разразится истерическими рыданиями…

— Я похоронил сына прошлой ночью, — произнес старик. — Теперь он покоится в мире. Да будет его путь к Аллаху быстрым и легким…

Стефани раскрыла рот, а затем закрыла. Невозможно, черт побери, допытываться у убитых горем людей: «А его голову вам вернули?»

Ее глаза наполнились слезами. Она и сама не знала, были ли то слезы жалости или обиды.

— Ну, что же. Я понимаю… Вам и дальше жить в этой стране. Мне очень жаль. До свидания.

Стефани повернулась к ним спиной и, плача, бросилась прочь. Она пока не полностью взяла себя в руки, но никогда еще не чувствовала такой уверенности в себе и такой целеустремленности.

Быстрым и решительным шагом она двинулась обратно в гостиницу, как будто точно знала, что ей делать.

Из небольшого кафе в квартале золотых и серебряных дел мастеров с заезженной пластинки неслось арабское пение, вступая в заведомо проигранный бой с молотками ремесленников. За столиками несколько повелителей пустыни, вероятно, простые погонщики верблюдов, курили наргиле, [38]сохраняя ту неподвижность, что несет на себе отпечаток спокойного безразличия к течению времени, обусловленного, вероятно, простым отсутствием часовой промышленности. Некоторые играли в шашки, другие жевали кат, ожидая конца дней. В воздухе витал запах мяты и эвкалипта.

Стефани села за столик, заказала кофе, вынула из сумочки блокнот и принялась писать письмо в «Нью-Йорк таймс».

10

Руссо прибыл в Багдад с целью купить десять тонн фиников. Это была десятая партия фиников, которую ЦРУ покупало в Багдаде, и в бюджетном отделе явно скрипели зубами. Но нужно было поддерживать деловую репутацию своего агента в Ираке и давать продавцам фиников возможность встречаться с ним, не оказавшись потом в тюрьме с ярлыком «пособник американского империализма».

После повешения «сионистских агентов» и начала массовых поставок оружия из СССР отношения между баасистским правительством и Вашингтоном полностью прекратились. У Руссо был безупречный итальянский паспорт, а его дорожная сумка, дотошнейшим образом осмотренная на таможне, содержала шестимесячную переписку с лучшими производителями сушеных фиников, инжира, изюма и кураги из Багдада, Дамаска и Алжира. Он целую неделю изучал арабский рынок сушеных фруктов.