Став собственным судьей, Малколм осудил себя беспощаднее, чем это мог бы сделать кто-либо другой.

Он сознавал свою суровость, желчность и враждебность и не пытался оправдывать себя излишней чувствительностью своей натуры, тем, что у него шалят нервы и что его отчаянные поиски красоты окончились неудачей.

Малколму припомнились все слова и фразы, сказанные им Марсии с одной лишь необъяснимой целью: обидеть ее, причинить ей боль.

Он видел, как вспыхивает ее лицо от резкого слова, как она молча отворачивается и делает вид, будто ничего не произошло, только чтобы он не заметил, что достиг своей цели.

«Почему, почему я поступаю так?» — спрашивал он себя, словно надеялся получить ответ.

Он был уверен в том, что он — страдающая сторона, что это его обидели.

И все потому, что он рассчитывал стать баловнем судьбы, полагал, что она с самого начала будет к нему щедра и благосклонна; он много брал от жизни, ничего не давая взамен.

Теперь он с прискорбием сознавал, что в его жизни были два великих момента, лучшие его чувства достигли пика, когда он не брал, а отдавал, когда полюбил бескорыстно, самозабвенно и от всего сердца.

Как слеп и глух он был к тому, что говорила Элизабет.

Он завидовал ее светлому спокойствию, считал, что она владеет какой-то тайной — личной и неприкосновенной, составляющей неотъемлемую часть ее существа, а она ведь пыталась обратиться к тому хорошему и высокому, что было в нем. По он этого не понял.

Как получилось, что он не разглядел в себе таких качеств, как доброта и искренность? Потому что погряз в грехе эгоизма и себялюбия, потому что потворствовал мелким капризам своего разума, видевшего звезды в грязной луже!

Он проглядел что-то такое, что могло бы изменить его жизнь, и этим наказал не только себя, но принес страдания и Марсии тоже. Он намеренно заставлял ее страдать, и нет ему в том прощения. Не простится ему и то, что он так бездарно загубил свой второй брак.

В течение шести месяцев он был мужем девушки, которая во сто крат лучше его и чувств которой он не заслужил. Он предпочел обращаться с ней хуже, чем с последней уличной девкой. Он оскорблял ее, пытался мучить.

Малколм безжалостно бичевал себя в тиши своей спальни.

Он забыл о гордости, осталась одна лишь боль, какую испытывает человек, когда, отказавшись от лжи и притворства, остается один на один со своей неприглядной сутью. Став себе судьей и судом присяжных, Малколм признал себя виновным, и в этот момент будущее показалось ему лишенным надежд.

Когда Марсия ушла, Малколм стал ежеминутно ждать, что вот-вот откроется дверь его спальни, войдет слуга и подаст записку от Марсии, в которой та сообщает о своем отъезде. Он с трудом удерживался, чтобы не позвать слугу и не справиться у него, укладывает ли ее светлость свои чемоданы. Он напрягал слух, стараясь уловить каждый звук в доме, который мог бы подсказать ему, где сейчас Марсия и что она делает.

Спустя какое-то время Малколм, разобравшись в себе, уже знал, что уход Марсии из его жизни страшит его не тем, что его ждет полное одиночество, когда он снова останется один на один с ненавистным ему собственным «я». Объятый тревожным предчувствием, он более не сомневался: ему необходимо, чтобы Марсия была рядом.

И не только потому, что, строя свои нелепые эгоистичные планы, он видел ее матерью своих детей. Она прежде всего нужна ему как женщина. Это чувство не было еще любовью, он это знал, но он страстно желал все начать сначала, сделать ее счастливой и самому обрести в ней свое счастье.

Это казалось ему вполне возможным, если бы не их последний разговор. Теперь же между ними встала преграда, и она может оказаться непреодолимой, если Марсия возненавидит его.

Снова и снова он перебирал в голове мысли, ища способ все исправить, и злился, что беспомощен и прикован к постели.

Малколм не решался послать за Марсией... вернее, не смел. Она может отказаться и не прийти или сообщить, что уезжает и потому не желает его видеть.

Если бы он мог сам пойти и поискать ее, раздраженно думал он, зайти в ее комнату, заставить ее выслушать его, позволить ему извиниться перед ней!

Если Марсия уедет, он сможет найти ее лишь спустя несколько недель, чтобы попросить ее вернуться и простить его.

Написать ей о том, что творится в его душе, Малколм не мог. Слова на бумаге пусты и сухи и не передают живых чувств. Ему казалось, что все его объяснения и мольбы о прощении на бумаге покажутся неискренними.

«Дурак! Какой дурак! — бормотал он себе под нос. — Отказаться, просто выбросить вон то, что могло бы составить мое счастье!»

Малколм чувствовал, что сходит с ума от этих мыслей; жалость к себе сделала его слепцом. Но теперь, когда он все видит и понимает, оказывается, уже поздно.

Мысли душили его своей тяжестью, он задыхался, ему казалось, что ночь душна, в ней нет прохлады; попытавшись переменить положение на кровати, он только причинил себе лишнюю боль.

А если бы он был по-настоящему болен? Пришла бы к нему Марсия, стала бы ухаживать, заботиться о нем или же делала бы все это лишь ради приличия?

Какой она будет завтра? Что, если утром он узнает, что Марсия уехала?

Мысли набегали одна за другой, как волны в неспокойном море. Устав, он наконец уснул.

Проснулся Малколм от громких голосов. Дверь его спальни отворилась.

Когда зажегся свет, он, к своему удивлению, увидел в комнате своего слугу, двух лакеев и Марсию.

Она была в голубом халатике, лакеи — в пижамах, поверх которых были надеты пальто.

— Что случилось? — ничего не понимая, спросил Малколм, щурясь от яркого света.

— Вас надо перенести в сад, Малколм, — ответила Марсия. — В доме пожар.

Он сознавал, что с его уст слетел испуганный возглас, потом он пытался что-то сказать, отдать какие-то распоряжения, но никто, кажется, его не слушал. Тем временем Марсия спокойным голосом велела лакеям:

— Надо осторожно пересадить лорда Грейлинга с кровати в кресло, кто-то один пусть поддерживает его ногу, пока двое других подставят кресло. Втроем снесите его вниз. Я возьму стул. Накиньте плед ему на плечи, а ноги укутайте одеялом.

— Вызвали пожарных? — наконец смог спросить Малколм. — Колокол... колокол на доме?

— Не беспокойтесь, — ответила Марсия. — Я обо всем позаботилась. Обещаю сделать все, что нужно и что смогу.

Путешествие вниз по лестнице было трудным и опасным. Малколм испытывал боль, но терпел и молчал. Слуги старались, как могли, и несли его очень бережно.

Внизу в холле чувствовался запах гари, доносились испуганные голоса.

Слуги вынесли Малколма в сад и поставили кресло под деревом на лужайке.

Он думал, что Марсия следует за ним, но, как только кресло поставили, он увидел, что Марсия, оставив стул у крыльца, исчезла.

Слуга пошел за стулом, а когда вернулся, Малколм поспешил спросить у него:

— Где пожар? Где он начался?

— Кажется, в комнате экономки, — ответил слуга, — но точно я не уверен, милорд. Тревогу подняла леди Грейлинг. Она разбудила нас всех. Я не знаю, какой нанесен ущерб. Вот вернусь в дом и все выясню.

— Вызовите по телефону пожарную команду, — велел Малколм.

— Мне кажется, ее светлость уже сделала это, — ответил слуга.

Повернувшись, он побежал к дому, представляя собой странную фигуру — пальто поверх смятой пижамы, шлепанцы на босу ногу, взлохмаченная шевелюра.

Малколм сидел в кресле, чертыхаясь и досадуя на свою беспомощность. Его охватил холодный страх и дурные предчувствия.

Неужели и это у него отнимут? Дом, который он так любит, ставший за эти шесть месяцев частью его самого?

Он пытался справиться со слабостью и головокружением; его подташнивало. Потрясение, вызванное пожаром, внезапное перемещение с постели в кресло, а затем в сад — все это оказалось непосильной нагрузкой.

Малколм чувствовал, как на лбу его выступил холодный пот и руки судорожно вцепились в подлокотники кресла. Он боялся, что вот-вот потеряет сознание.