Дядя Соломон, я уже собирался покинуть кладбище с чувством, что почтил память Амалии, как полагается, но в этот момент усилился дождь и порывы ветра. Я вынужден был укрыться под козырьком входа в дом омовения. Передо мной качались деревья, обретая какие-то странные формы, напоминающие мне скульптуры отца. Творческий путь отца осложнился многими отклонениями, показывая сложный процесс восприятия реальности и те необычные формы, в которых эта реальность воплотилась в его душе. Отношение отца к реальности было очень личным и очень трагическим. В его творчестве необычайно чувствовался трагический хаос. Невозможно понять его скульптуры без того, чтобы отделить их от хаоса, в который они погружены. Внутренний смысл его творчества можно понять лишь как восстание против здравого смысла. Может, реальность виделась отцу как хаос, ибо всю жизнь он восставал против нее, и потому он относился к своей жизни, как к несчастной реальности. Дядя Соломон, всю правду я узнал, вернувшись с «Войны на истощение». Тогда я открыл ящики письменного стола отца, нашел его дневник, и стало мне понятно, что источник хаоса в его скульптурах – в одной тяжкой тайне. И так пишет отец: «…Придет день, и я предстану перед небесным Судом, и верховные судьи выслушают мои доводы и вынесут мне приговор…»

Дядя Соломон, речь идет о Несифе, тайну которой ты, конечно же, знаешь. В дневнике отец обращается к Всевышнему, чтобы Он в великом Своем милосердии освободил его от невыносимости греха, который совершил отец с Несифой. Вся история записана в дневнике. Отец взял себе в жены женщину, которая была наложницей богатого иерусалимского араба. Отец оторвал еврейку от араба точно так же, как оторвал шейх Халед арабку Несифу от своего еврейского друга Элимелеха. И я не оставил страну из-за Адас и Рами, и двух тяжелых войн, которые прошел, а, главным образом, из-за завещания отца! Но именно, здесь, за границей, все стало в семь раз тяжелей. В Израиле я почти не глядел в глаза арабов, а здесь я на передовой линии перед глазами арабов, полными ненависти. Я встречаю их в каждой стране и в каждом городе, иногда начинаю разговор с кем-то из них, и вижу эту ненависть в его глазах. Но я не приехал сюда искать ненависть в глазах араба, который, быть может, мой брат. Дядя Соломон, прошу тебя, поезжай в Иерусалим и прочти дневник отца. Он спрашивает у Бога о судьбе Несифы и ее, вернее, его сына. Друг отца, шейх перевез Несифу через иорданскую границу и спас ее от суда за нарушение «чести семьи» при условии, что отец навсегда оставит ее, и ничего не будет знать о младенце. Может, ты все-таки знаешь что-то о ее судьбе и судьбе ребенка, которого она родила? Я решил развязать этот узел, и кое-что предпринял. Может это невозможное дело, но я не успокоюсь, пока не почувствую, что сделал все возможное, чтобы найти брата или сестру. Эта тайна отца лежит на мне тяжестью. Мне некуда возвращаться, кроме как в дом отца в Иерусалиме, но я боюсь сидеть за его письменным столом, смотреть в ящики и думать об его тайне. Дядя Соломон, мой добрый, мудрый и верный друг! Нет у меня во всем мире сообщника, кроме тебя, в этом, изводящем мою душу, деле.

Из старого Вермейзе я перешел в новый Вормс. На ветру и под дождем я шатался по улицам чужого города, зашел в столовую, что-то поел и попил, и снова пошел гулять по улицам, пока мне это не надоело. И тогда я пошел на вокзал, чтобы сесть на поезд в любом направлении. По дороге остановился у витрины маленького магазина, в котором продавали шерстяные свитера ручной работы. Мне действительно было холодно, и я решил согреться в теплом свитере. Оказалось, что это не простой магазинчик. Свитера, продающиеся в нем, связаны руками неизвестных вязальщиц и продаются с письмом благословения. Купил я белый свитер и, всунув руку в карман, обнаружил письмо: «Дорогой покупатель, я желаю тебе, чтобы свитер, который я связала тебе, не зная тебя, согрел тебя. И если ты пожелаешь познакомиться со мной, я приглашаю посетить меня. Эльфрида Шульце, переулок «Старый город, номер 4».

Был поздний час, вечерело, и, несмотря на это, я пошел по паутине переулков, чтобы отыскать эту чужестранку, связавшую мне теплый свитер. Не поверишь, но я вернулся в старый Вермейзе. Снова увидел сосны еврейского кладбища, которые надели на свои вершины серые шапки облаков. Я нашел переулок, который искал. Домики вдоль него были низкими, и дом опирался на дом. Переулок был пуст, не видно было в нем ни одной живой души. В тишине лишь слышны были переливающиеся воды в канализационных колодцах. Окна в домах были узкими и тянулись длинными рядами, и под красными крышами выделялись окна мезонинов. Я шел по мостовой, мощенной грубыми камнями, пока не добрался до дома под номером четыре, перед которым рос каштан с широко раскинувшейся кроной, качающийся на ветру, и от него шел запах горячего и свежего хлеба. Я открыл дверь и вошел в этот чудесный запах.

Хлеб, булочки, пироги и круглая девушка. Я тут же распахнул пальто и показал ей свитер. Кроме двух слов «Добро пожаловать» девушка не произнесла ничего, но приблизилась ко мне и погладила свитер, связанный ее руками. Сказал ей, что я из Израиля. Кстати, я неплохо говорю по-немецки, благодаря отцу, который учил меня языку идиш. Девушка не ответила, но не отнимала руки от свитера. Круглая, румяная, как булка, девушка смотрела на меня голубыми глазами и склонила голову, увенчанную толстой светлой косой. Она провела меня в кухню, рядом с пекарней, и там стояли столы, на которых лежали горы хлеба, булочек и пирогов, и запах, идущий от них, вызывал аппетит. В кухне был женщина, очевидно, мать девушки, такая же круглая блондинка с голубыми глазами, похожая тоже на булку, слегка залежавшуюся. Золотой крест поблескивал на шее матери, как и золотой крест на груди дочери. В углу стоял круглый стол, а над ним, на стене, висел черный крест. Лицо распятого на кресте, искривленное страданием, взирало на кухню. Я стоял среди женщин, хлебов и крестов. Девушка помогла мне снять мокрое пальто и вела себя со мной так, как будто я принадлежал к этому месту. Она показала на свитер и улыбнулась, и мать тоже улыбалась и смотрела на свитер. Девушка сказала:

«Он из Израиля».

«Езус Кристус!»

Мать перекрестилась и указала на круглый стол в углу. Я сидел под крестом с распятием, и она подала мне кофе в фарфоровой чашке и принесла поднос со свежеиспеченными пирогами, масло и мясо. Все было свежим и горячим, и я ел и пил с большим аппетитом. Мать все время суетилась вокруг меня. Девушка же даже не присела около стола, стояла поодаль и не сводила глаз со свитера. Тут у меня мелькнула мысль: что случится, если я сниму свитер? Но, по сути, я знал, что случится, и что это неотвратимо, еще в момент входа в дом. И, несмотря на все, хотел встать и уйти, но тут из настенных часов выскочила кукушка и прокуковала шесть раз. И мать сказала:

«Сейчас придет отец».

Вошел пекарь, в белом фартуке на выдающемся животе, в белом колпаке на светлых волосах, посмотрел на меня голубыми глазами, и жирное лицо его расплылось в улыбке. Он коротко меня поприветствовал и пошел к умывальнику смыть с рук муку. Девушка сказала и ему:

«Он приехал из Израиля».

«Езус Кристус и святая Дева!» – теперь пекарь смотрел на меня с большим вниманием, и глаза его подобрели. Потом посмотрел на дочь и перекрестился. Мне показалось, что я выглядел в их глазах как один из мертвых, что встал из могилы еврейского кладбища, близкого к их дому и пришел погреться в их дом. Но, несмотря на это неприятное ощущение, во мне усиливалось желание сидеть в их кухне, пить кофе, есть горячий хлеб и смотреть на круглую девицу. И тут сказал отец хриплым проспиртованным голосом:

«Приготовьте ему комнату наверху, в мезонине».

Дядя Соломон, ты, несомненно, можешь себе представить продолжение, но я испытываю сильное желание рассказать тебе подробно обо всем. Комод, весь в дырочках, проделанных поколениями поколений древоточцев, стоял в углу. Маленькая елочка из воска в пластиковом горшке, вероятно, осталась здесь с Рождества, которое совсем недавно здесь праздновали. Около елки круглый белый фаянсовый поднос, на котором стоял фарфоровый чайник, наполненный водой. Над комодом – большой деревянный коричневый крест, на котором висел венок восковых роз. А над кроватью улыбалась мне из иконы святая дева. Я сложил руки и громко сказал в пустой комнате: