По крайней мере, теперь я понимал, во что вляпался, или думал, что понимаю, и мог надеяться дожить до конца всего этого. Пока же мне нужно было соблюдать осторожность, так что я хорошенько изучил свои обязанности, которые были достаточно простыми, и старался избегать гнева капитана Дж. Ч. Спринга. Последнее, как выяснилось, также было не особенно трудно: все, что нужно было делать в его присутствии, это внимать его бесконечным рассуждениям про Фукидида, Луциана и Сенеку, который ему особенно нравился, потому как тот любил щеголять своей ученостью. (На самом деле, как я слыхал уже позже, Спринг в юности был прилежным студентом и мог далеко пойти, если бы не задал трепку одному преподавателю в Оксфорде, в результате чего и был изгнан. Кто знает, если бы не это, он мог бы стать даже ректором школы в Рагби — из чего вытекает мысль, что преподобный Арнольд также мог бы стать ловким пиратским шкипером где-нибудь на Берегу Слоновой Кости.)

Во всяком случае, Спринг не упускал возможности забивать нам с Комбером головы своей латынью — обычно за чаем, в своей каюте, а сидящая рядом миссис Спринг важно кивала. Конечно же, Салливан был прав: они оба были сумасшедшими. Вы бы только посмотрели на торжественные богослужения по воскресеньям, на проведении которых настоял Спринг, где собиралась вся команда, а миссис Спринг во всю мочь раздувала мехи немецкого аккордеона, пока мы во всю глотку распевали «Внемлите голосу стихии!», а после этого Спринг возносил молитвы Всевышнему, призывая его благословить наше путешествие и направить руки наши на исполнение дел, которые нам предстоят, аминь. Не знаю, что сказал бы по этому поводу Уилберфорс или мой добрый старый друг Джон Браун, [33]но команда судна воспринимала это вполне естественно — впрочем, ничего больше им делать и не оставалось.

Эта была самая необычная компания, которую я только встречал на корабельной палубе, — закаленные моряки, спокойные и рассудительные. Они мало говорили, зато исполняли любое дело с быстротой и эффективностью, которые заставили бы устыдиться даже индийцев. Конечно же, они были настоящими морскими волками, на голову выше обычной матросни. Они уважали Спринга, а он — их. Тем не менее, когда один из матросов, огромный даго, [34]что-то вякнул невпопад, Спринг, ни секунды не задумываясь, набросился на него с кулаками, несмотря на то, что тот был в два раза крупнее и тяжелее капитана. Другого же моряка, который украл спиртное, Спринг запорол почти до смерти, изрыгая проклятия при каждом ударе кошкой, а всего лишь несколько часов спустя он вслух читал нам отрывки из «Энеиды».

Имейте в виду, если это была все же сносная жизнь, то она была еще и чертовски скучной, и я заметил, что чем дальше, тем больше мои мысли возвращаются к Элспет — и другим женщинам. Но все же Элспет вспоминалась чаще — порой я ловил себя на том, что мечтаю о наготе ее мягкого тела, золотистых шелковых волосах, щекочущих мое лицо, аромате ее дыхания. Это было дьявольски трудно, говорю я вам, сознавать, что в окружности ста миль нет и не предвидится ни одной шлюхи. С этой темы мои мысли перескакивали на старикашку Моррисона и на то, как я все-таки возьму свое, лишь только придет время, по крайней мере здесь у меня было более широкое поле для размышлений.

Так мы и плыли на юг, а позже — на юго-восток, погода становилась все теплее, и я сменил свой сюртук на свитер в красную полоску и широкие белые брюки, перепоясанные поясом с большим ножом в деревянных ножнах — вылитый Ральф Ровер. [35]Мука закончилась, сухари с каждым днем становились все черствее, а вода из бочек — все более затхлой. Однажды утром ветер донес новый запах — тяжелый, пряный воздух мангровых зарослей, столетиями гниющих в прибрежных волнах, и в тот же вечер мы увидели низкую зеленую полоску берега, далеко впереди по левому борту. Это было побережье Африки.

Иногда тут и там мы видели паруса, но недолго. Как мне объяснил Кирк, «Бэллиол Колледж» ловит ветер, как ни одно другое судно в океане. Сплошным удовольствием было стоять у бушприта, когда корабль несется по морю, белые барашки скользят мимо тут же над планширем, волны неистово молотят в борт, а над головой вздымается белая громада парусов. Какому-нибудь Дику Бесстрашному [36]это, безусловно, понравилось бы, да и мне тоже. А ночью, когда видны вспышки зеленого огня, разгорающегося под форштевнем, а сверху раскинулось бесконечное африканское небо, пурпурное и мягкое, как нигде в мире, усыпанное мерцающими звездами. Б-гу известно, что я не какой-нибудь там романтический искатель приключений, но иногда мне кажется, что я с удовольствием прокатился бы с попутным ветром к югу — до самой Африки. Но только в веселой компании, с полудюжиной парижских кисок, запасами лучшей еды и питья и, быть может, с немецким оркестром. Вот жизнь, достойная настоящего мужчины.

Земля, которую мы увидели, была побережьем Гвинеи, которая не представляла для нас интереса, поскольку, по словам Кирка, здесь уже не практиковали работорговлю. Растущее влияние аболиционизма у нас, рост числа государств, которые присоединились к Англии в борьбе против рабства, плотная блокада побережья английскими и североамериканскими патрульными кораблями, которые сжигали лагеря работорговцев на берегу и захватывали их суда в море, — все это сильно осложняло жизнь поставщикам «черного дерева» в сороковых. В прежние времена работорговцы могли вести свой бизнес вполне открыто, принимая на борт груз, уже заранее приготовленный туземными вождями и собранный в гигантских загонах или лагерях в устьях рек. Теперь дело уже не было таким простым, и для успеха требовалась высокая скорость и секретность, так что суда типа «Бэллиол Колледжа» имели преимущества.

И, конечно же, опытные работорговцы, к числу которых относился и Спринг, отлично знали, куда нужно плыть, чтобы найти хороший черный товар, и с кем из местных вождей можно иметь дело — это было важным моментом. Работорговец мог сравнительно легко избежать встречи с патрульным судном, поскольку Военно-морской флот не мог охватить своим наблюдением всю протяженность побережья, но без надежного агента на берегу и туземного царька, который мог бы поставить в нужный срок партию отличных рабов, бизнес был обречен на неудачу. Меня всегда забавляли лицемерные подвывания сердобольных негролюбов — как дома, так и в Штатах — которые так много твердят о белых дикарях, которые, дескать, рыщут по африканскому побережью, похищая невинных чернокожих, чтобы посадить их на цепь и увезти в рабство. Ба! Да без помощи самих же черномазых нам бы не удалось вывезти из Африки ни одного даже самого завалящегося ниггера! Я видел этот берег своими глазами, в отличие от всех наших «святых Генриетт», так что знаю, чего стоят россказни этих старых выживших из ума баб о горстке белых пиратов, которые грабят страну вдоль и поперек, и похищают кого им вздувается. Да мы и пяти минут не смогли бы провести на берегу, если бы черные царьки и воинственные племена не помогали нам. Они то и продавали нам захваченных в плен врагов, да и своих соплеменников в том числе, в обмен на ружья, выпивку и всякую дешевую дребедень.

Не могу понять, почему мои добропорядочные знакомые не хотят в это поверить. Они же сами превращают в рабов себе подобных — на заводах, фабриках и шахтах, да еще заставляют их жить в таких лачугах, в которые ни один плантатор из Алабамы и не подумал бы поселить своих рабов-негров. Вот и наш дорогой покойный св. Уильям Уилберфорс тоже ратовал за них — прямо-таки все свои старые честные глаза выплакал по ниггерам, которых и не видал-то никогда, а ведь ему и в голову не приходило хоть чем-то облегчить участь белым детям, которых нужда заставляет тягать вагонетки с углем по двенадцать часов в день. Еще бы! Уж он-то знал, на чем зиждется его благополучие. Уж будьте уверены! Я так считаю — если он и ему подобные поступают так со своими единоплеменниками, то чего удивляться, что черномазые вожди точно так же ведут себя со своим народом? Прямо уши у меня вянут от всей этой благочестивой ерунды.