В молодости рука много чего недолюбливала: она избегала некоторых видов работы, слишком высоких или слишком низких температур, а также поверхностей с определенной фактурой. Теперь она стала неразборчивой. Когда, например, она готовила завтрак, ей приходилось прикасаться к сырому мясу и другим холодным и липким вещам, а также двигаться в испарениях кипящего масла, пока эти мерзкие субстанции жарились на сковороде. У самой Нины с утра аппетит почти отсутствовал, к тому же она всегда отдавала предпочтение вегетарианской пище, но это плохо сочеталась с ее новой работой, где требовалось браться за дело сразу же по прибытии на рабочее место и не испытывать ни усталости, ни голода на протяжении по меньшей мере трех часов. Невозможность выдерживать подобную нагрузку после чашки чая и нескольких ложек авокадо привела к настоящей революции в организации Нининого завтрака: теперь, вместо того чтобы намазывать тонким слоем творог на хрупкие крекеры и осторожно отделять дольки грейпфрута, руке приходилось сжимать испачканную в жире лопаточку и переворачивать скворчащий на сковородке животный белок: бифбургер, сосиску или яичницу с ветчиной. Одной яичницы, без мяса, Нине не хватало, чтобы одолеть дистанцию до обеденного перерыва, словно фабрика отказывалась удовольствоваться подсунутым ей неразвившимся зародышем и требовала зрелой плоти.

Кормление Нины само до какой-то степени напоминало работу на фабрике: знай подноси пищу ко рту, пока не кончится смена. Правда, в конце концов эта монотонная работа вознаграждалась вытиранием губ: руке нравилось это сложное изящное движение, круговое и одновременно скользящее, которое затем следовало повторить в обратную сторону; примерно такое же удовольствие, наверное, испытывает тюлень, ерзая на покрытом мокрой галькой пляже.

Рука наслаждалась подобными маленькими радостями, но их становилось тем меньше, чем дольше Нина работала на фабрике. В последнее время ей не доводилось браться ни за зубную щетку, ни за зубочистку: покончив с едой, Нина тут же мчалась на работу.

Несмотря на то что рука бывала на улице почти каждый день и при любой погоде, она мало что знала о мире за пределами Нининого тела. Столкнувшись с величием Вселенной, рука предпочитала зарыться к хозяйке в карман или пугливо залезть к ней под подбородок. Она едва ли сознавала, что улица, по которой сейчас бежит Нина, соединяется с другими улицами, которые все вместе образуют нечто, именующееся городом. Автобус, на который Нина боялась опоздать, вместе с другими подобными ему устройствами составляет нечто, называемое транспортом. Здания, которые проносились мимо, если автобус ехал достаточно быстро, как считалось, объединяются в так называемые пригороды, у каждого из которых имеется свое особенное название и характер. Но рука не могла надолго запоминать подобную информацию; внешний мир был чудовищно далек от нее и напоминал о себе лишь постоянно меняющимся потоком пейзажей. И что ж позорного в том, чтобы уделять клепаному потолку автобуса больше внимания, чем далекому небу? Или в том, чтобы потерять интерес и к потолку, когда получаешь более непосредственное удовольствие от пересыпания монет в ладони? Трогать эти холодные серебристые кусочки металла, заставляющие ладонь потеть, когда переворачиваешь их перед тем как отдать, — ощущение намного более захватывающее, чем любое из тех, которые способна дать неосязаемая пустота, какой бы огромной она ни была. Возможно, именно это Нина имела в виду, когда сказала (сочувствующим подругам, которые убеждали ее бросить работу), что все дело в деньгах.

Именно за деньгами Нина и ходила на фабрику, хотя никаких денег на первый взгляд там не было — одни только корнишоны да иногда еще квашеная капуста. И все равно Нина возвращалась туда каждый день, вот и сегодня, взявшись рукой за чугунную калитку фабрики, она изо всех сил толкнула решетку, что-то недовольно проворчав.

Рядом с входом в длинное приземистое здание стояла машина, которая ловко печатала цифры на больших картонных пропусках. Первым делом, войдя на территорию фабрики, рука обязана была извлечь пропуск Нины из сумочки, вставить его в прорезь машины и ждать, пока вибрация картона не укажет на то, что машина уже напечатала дату и время. Эта операция обладала определенным игровым потенциалом, но реализовать его было невозможно: руке строго-настрого воспрещалось вставлять пропуск в машину больше чем один раз, а также удерживать его внутри дольше необходимого. Затем руке следовало повязать поверх Нининой одежды фартук: зеленый прямоугольник из влажной ткани, на котором чья-то чужая рука написала Нинину фамилию.

В цеху всегда было сыро, помещение заливал резкий свет, из-за чего оно походило на огромный бетонный аквариум, из которого только что спустили воду, но который еще не успели просушить, хотя отопительная система исправно работала. Атмосферу насыщали пары воды и уксуса, явно вытеснявшие из нее кислород. Работа начиналась без всяких прелюдий или приготовлений: Нина становилась в шеренгу рядом с другими работницами возле подвешенного на высоте талии лотка, по которому двигалась плоская резиновая лента с подрагивающими на ней пустыми стеклянными банками. За лотком и несколько выше его располагались ящики с корнишонами, наклоненные под таким углом, чтобы их зеленое пупырчатое содержимое постоянно скатывалось к переднему бортику. Из этих ящиков рука Нины и руки других работниц должны были выбирать корнишоны подходящего размера и наполнять ими банки: корнишоны следовало укладывать плотно, подгоняя один к другому. Удобнее всего было начинать с нескольких крупных, чтобы затем заполнить пустоты между ними огурчиками поменьше и, наконец, завершить укладку банки, вогнав в нее несколько коротких и толстых. Левая рука могла заниматься подборкой корнишонов и выполнять самую грубую укладку, но только правая рука умела произвести всю необходимую тонкую работу.

Однако скорость, с которой двигался транспортер, была такой, что ни одна рука — или даже пара рук — не смогла бы наполнить в одиночку все банки или хотя бы одну, любую из банок целиком: вот почему на укладке одновременно трудились около десяти работниц. Рука Нины устремлялась к проплывавшей мимо банке и, насколько успевала, заполняла ее. В зависимости от конкретного места, которое Нина занимала у конвейера, банки перед ней оказывались то практически полными, и тогда руке приходилось производить завершающую стадию укладки, то наполовину пустыми, и тогда она заполняла пустоты мелкими огурчиками, словно складывая головоломку, или же совсем пустыми, и тогда рука ограничивалась тем, что бросала в каждую банку по несколько крупных корнишонов.

Когда все банки были заполнены, лента уносила их дальше — туда, где за них принимались другие, мужские руки. Они направляли банки в окутанные паром машины, откуда те появлялись уже увенчанные крышками и залитые маринадом из воды, уксуса и зелени укропа. Цех, если начертить его план, представлял собой нечто вроде сплюснутой петли, похожей на нагревательный элемент или внутриматочную спираль. Банки вначале медленно описывали дугу, затем проплывали мимо укладчиц, резко сворачивали, направляясь в главный процессор, и, наконец, описав вторую дугу, симметричную первой, направлялись к концу производственной линии. Если бы руки укладчиц смогли заглянуть за ящики с корнишонами, они увидели бы другой, симметричный ряд женских рук, снимающих горячие банки с ленты и, после осмотра на предмет брака, ставящих их в картонные упаковочные ящики. В центре петли между двумя дугами конвейера не было ничего, если не считать трех пилонов, подпиравших крышу.

В цеху было очень шумно: шум, разумеется, не превышал допустимого по нормам уровня, но все же не получалось совсем не обращать на него внимания: лязг, стук и шипение с трудом заглушались звуковой завесой — синтетической музыкой, которая транслировалась из подвешенных под потолком мощных громкоговорителей. Иногда та или иная работница начинала подпевать какой-нибудь мелодии, явно знаменовавшей какое-то важное событие в ее жизни. Нина не пела никогда. К счастью, это не входило в ее обязанности. Как не входили в ее обязанности и беседы с другими работницами, поэтому она разговаривала с ними только тогда, когда те сами к ней обращались. Оставшись одна в туалетной кабинке, Нина иногда рыдала и колотила себя кулаками по голым коленям. Но всласть поплакать ей почти никогда не удавалось, и каждый раз руке приходилось разыгрывать один и тот же фарс: поспешно вытирать Нинины глаза, затем торопливо ополаскивать пропитавшиеся уксусом пальцы под ледяной струей воды над раковиной и потом движениями, неловкими от снисходительного сочувствия, вытирать Нинины глаза заново.