Водитель посидел молча пару секунд, переваривая услышанное.
– Ха! Ха! – рассмеялся он. – Да вы остряк. Вижу, вы шутите. Очень смешно. Значит, вам голову отрезало. Ха! Ха! Надо рассказать это моему двоюродному брату. Он учится на дантиста.
Эмили тихо всхлипнула – вот-вот расплачется, – но слезы не лились, слишком велико было потрясение. Тед оглянулся на Глорию и по лицу жены понял, как она напугана. Еще бы! Да тут любой, кроме разве религиозного фанатика, ожидающего прихода Мессии, пришел бы вужас. Глория закрыла глаза и откинулась на обтянутое тканью сиденье. Тед поглядел вперед, на тюрбан, иснова пощупал шов. Он чувствовал себя до странности живым, хотя сердце не колотилось в груди, как в иные моменты в прошлом, когда он остро ощущал, что живет, – например, в походе в горах Сьерра-Невада, когда за ним погнался медведь.
Он вдруг задумался – а бьется ли его сердце вообще? – положил ладонь на грудь и послушал, но пульса не уловил. И, как ни странно, понял, что в отсутствие сердцебиения слух куда более чуток ко всем звукам окружающего мира. Он слышал, как коренные зубы водителя смачно выдираются из жвачки и вновь в нее погружаются; слышал все до одного потрескивания радио и постукивание дефектного поршня двигателя, слышал, как поскрипывает песок под тяжестью водительской пятки, когда тот переставляет ногу с педали акселератора на педаль тормоза, слышал лай щенка – где-то далеко, не с той стороны, где беспорядки. А в шуме беспорядков, в криках и воплях он различал слова: среди всего прочего – «мертвец», «Бог», «дьявол», «коммунисты», «налоги», а также имена ипроклятия. Его способность определять источник звука, по всей видимости, тоже возросла. Причем обострился не только слух, но все чувства, сколько есть. Теперь, когда отвлекающий фактор сердцебиения был устранен, Тед словно превратился в некий чуткий прибор, настроенный на восприятие. Он улавливал мятный аромат водительской жвачки, благоухание дешевого одеколона из неплотно завернутого флакончика в закрытом бардачке и легкое пованивание – это, конечно же, его сын, он вечно попукивает ненароком.
Да, сердце не билось, зато и в животе не бурчало, и дыхание не продиралось с хрипом сквозь пересохшие пазухи, и суставы не похрустывали. Тед принюхался, однако никакого запаха смерти вокруг себя не почуял. Вот только шов на шее чертовски раздражал кончики пальцев – скользкая рыболовная леска, бугристость стянутой в складки кожи, неравные расстояния между стежками. Тед пересчитал стежки, скосив глаза вниз, на кадык, и обнаружил, что с лица на изнанку иголка ныряла 360 раз и столько же раз выныривала. Вроде как брюки подрубают – непрерывный шов, полный оборот, 360 крохотных бугорков.
Нельзя не признать, что вся эта катавасия с возвращением к жизни себя, можно сказать, оправдала, когда у Тедова соседа – мерзопакостного мистера Уиллиса, с которым Тед вечно конфликтовал по поводу ухода за живой изгородью, – прямо челюсть отвалилась. Уиллис стоял себе в палисаднике, подстригая довольно безвкусную купу гибридных чайных роз, которыми так гордился, – и тут из такси высыпало семейство Стритов.
– День добрый, Уиллис, – непринужденно кивнул Тед, как в любой другой день, на пути через дворик к парадной двери.
Ножницы с обернутыми пенопластом ручками выпали из Уиллисовых пальцев, да и сам он небось рухнул в обморок, да только Тед этого уже не увидел – едва Стриты вошли в дом, как дверь замкнули на ключ, а ставни опустили и заперли.
Тед оглядел дом. Прихожая такая же, как всегда – небольшой трехногий столик у самой двери, рядом с ним – безобразная. металлическая стойка для зонтиков (и дернуло же Эмили купить этакое страшилище в антикварном магазине в Чапмене), коврик работы индейцев-навахо – его прислала им мать Глории, путешествуя по Нью-Мексико, тем же летом, как умерла. Теперь, разглядывая коврик, Тед гадал про себя: а вдруг и теща на самом деле жива, где-нибудь далеко отсюда, вдруг он не один такой… И пожалел обо всех тех гадостях, что наговорил о ней в свое время.
Глория прошлась по дому из конца в конец, зажигая все люстры и лампы до единой и бормоча себе под нос, что в доме «слишком темно, слишком темно, слишком темно», и что неплохо бы видеть хоть что-нибудь. Эмили стояла у открытых раздвижных дверей гостиной и во все глаза глядела на отца – испуганно, гневно, недоуменно.
– Ты извращенец! – выкрикнула она. – Как ты можешь быть живым? – И, задрожав всем телом, позвала мать: – Мама, мама!
Глория подбежала к девочке и крепко ее обняла.
– Все хорошо, родная. Все хорошо, правда. Хорошо, хорошо, еще как хорошо. Ну разве не чудесно, что папа по-прежнему с нами?
– Папа, я рад, что ты не умер, – произнес Перри.
– Спасибо, приятель, – с чувством откликнулся Тед.
Тед оглянулся на дочь: та, крепко зажмурившись, прижалась к матери. Да, Эмили задала хороший вопрос – а ответа у него и нет. Жив ли он? Мертв ли он? В самом ли деле ему отрезало голову, или это одно из тех преувеличений, что возникают, когда все совсем плохо, ну, вроде как говорят: целый квартал выгорел дотла, когда на самом деле пострадали три здания из семи, и то частично, или когда сообщают, что, дескать, наводнением смыло весь город, при том что речь идет лишь о паре-тройке домов, хотя все прочие, надо отдать им должное, забиты илом и грязью? Тед сознавал, что в придачу к отсутствию пульса он может при желании вообще прекратить дышать, и на его самочувствии это никоим образом не скажется. Да, разговаривая, он делает традиционные вдох-выдох и в некотором смысле ждет, что почувствует свое дыхание, как этакое леденящее дуновение, проносящееся снизу вверх по кое-как залатанному пищеводу, – однако ничего подобного он не ощущал, хотя и мог, благодаря многократно обострившемуся слуху, уловить, как голос самую малость прерывается на «ах» и «ох».
Дом показался ему уютнее, чем когда-либо прежде – такой теплый, такой гостеприимный, ничего общего с холодной могилой, в которой Тед ощущал себя на протяжении многих месяцев, предшествующих несчастному случаю. Дом, в котором Теду хорошо. Возможно, это просто-напросто облегчение при мысли о том, что он таки не мертв – и убедительное свидетельство того, что либо ему не удалось бы осуществить свой суицидальный замысел, либо что он бы горько о нем пожалел. Залюбовавшись цветастыми обоями – в кои-то веки! – Тед вошел в столовую и сел за стол. Перри увязался следом и устроился напротив отца. Глория и Эмили были где-то в другой части дома: Глория, надо думать, пыталась убедить дочь, а заодно и себя, что воскресение Теда на самом деле событие благое и желанное.
Перри неотрывно глядел на отца.
– Что такое, сынок? – спросил Тед.
– У нас неприятности? – полюбопытствовал мальчик.
– Почему?
– Ну, из-за всего, что произошло в церкви. – Перри воззрился на собственные костяшки пальцев: ладони мальчика покоились на столе. – Они из-за нас передрались?
Тед почувствовал глубокую нежность к сыну – за то, что тот при описании ситуации использовал местоимение «нас». Ведь так просто было бы переложить всю ответственность на одного Теда – именно так и поступил бы взрослый. А вот Перри воспринимал себя как часть отца; все, что случалось с отцом, случалось и с ним. Внезапно Тед преисполнился раскаяния и печали при мысли о том, что на момент собственной гибели всерьез затевал всю эту ерунду с самоубийством. Как мог он так поступить с сыном, с маленьким Перри, таким впечатлительным, таким бесхитростным, который до сих пор упрямо верит в Зубную фею и в Пасхального кролика? [iv]
– Да, они передрались из-за нас, – ответил Тед ребенку. – Они передрались, потому что произошло такое, чего никто не ждал, чего никто не смог ни объяснить, ни понять.
– А мы понимаем? – спросил Перри.
Тед покачал головой.
– Нет, не понимаем, но для нас оно в некотором смысле проще, потому что происходит с нами самими. – Тед потянулся через стол и погладил пальчики Перри, однако, заметив, как желты его собственные ногти, поспешно убрал руки. – Помнишь, как ты рассадил себе лоб над глазом? – Мальчик кивнул. – Ты уверял, что тебе не очень больно, но вот твоя мама… ты ведь не забыл, как она себя повела?