— В таком случае это и не важно для вас, — уклончиво произнес принц; вероятно, он убедился, что ничего не добьется от этого скрытного человека, и отказался от попытки. — Но у меня есть еще просьба к вам, Бернгард! Мы будем теперь близкими родственниками, следовало бы нам отбросить церемонии и звать друг друга, по крайней мере, по имени. Хотите, милый кузен?

Предложение было сделано чрезвычайно любезно, но было принято нерешительно и холодно:

— Если вы желаете, ваша светлость.

— Зовите меня Альфредом, прошу вас. Если вы не хотите доставить это удовольствие новому кузену, то сделайте его старому другу вашего отца. Он был мне очень, очень дорог, и мне не хотелось бы оставаться чужим для его сына.

В этих словах прозвучала какая-то нота, преодолевшая, наконец, упорную сдержанность Бернгарда; он схватил протянутую ему руку.

— Вы пристыдили меня, Альфред! Я даже не подозревал, что вы были близки с моим отцом, иначе…

— Вы держались бы, вероятно, не так натянуто и не так сторонились бы меня, — договорил Зассенбург. — По крайней мере, теперь вы знаете, что притягивает меня к вам. Не забывайте же этого и в дальнейшем.

Разговор прервался, потому что двое остальных мужчин подошли с известием, что на юго-западе, у последних островов, показалось большое судно, по виду крейсер. Здесь, на дальнем севере, где встречаются лишь китоловы да пароходы с туристами, появление военного судна было настоящим происшествием, и им живо заинтересовался даже принц; Курта же оно привело в состояние высшего возбуждения.

— Я готов поклясться, что это наша «Фетида»! — воскликнул он. — Я отлично знаю ее; мы встретились во время последнего плавания и на протяжении нескольких недель стояли вместе в гавани Рио. Флаг различить еще нельзя, но держу пари, что это «Фетида».

— Позвольте предложить вам мою подзорную трубу, ваша светлость; она сильнее, чем ваша, — сказал капитан. — Но надо перейти на ту сторону, где я сейчас стоял с лейтенантом Фернштейном, отсюда ничего не видно.

— Извини, я отойду на несколько минут, — обратился Зассенбург к своей невесте. — Вы пойдете с нами, Бернгард? Нет? В таком случае составьте компанию своей кузине. Пойдемте, господа!

Они отправились на противоположную сторону, откуда можно было видеть часть берега на юг и самую северную группу островов; несколько минут превратились в четверть часа. Мужчины наблюдали за появившимся судном и подробнейшим образом обсуждали это, но, казалось, не могли прийти ни к какому решению.

Бернгард остался на прежнем месте; его, страстного моряка, казалось, нисколько не занимало так заинтересовавшее других судно. Какое ему было дело до какой-то «Фетиды», вообще до какого-нибудь немецкого судна? Ведь на своей «Фрее» он был свободным человеком, он сбросил с себя иго службы! И все же его губы сжались с выражением бесконечной горечи, и, казалось, ему не хотелось занимать двоюродную сестру. Она встала и подошла к нему.

— Вероятно, ты сам управлял сейчас своей «Фреей»?

— Да, конечно. А что? — спросил он с некоторым удивлением.

— Я так и думала, потому что мы не могли догнать тебя.

— Ты должна сделать этот комплимент не мне, а «Фрее». С другим судном это не удалось бы ни мне, ни Олафу; но «Фрея» слушается меня, как благородный конь своего господина, и повинуется малейшему движению руля.

— Ты, кажется, очень любишь свою «Фрею»?

— Люблю ли я «Фрею», мою стройную красавицу-невесту? — воскликнул Бернгард увлекаясь. — Я только и счастлив, когда могу уплыть далеко в море и оставить все остальное позади! Курт часто дразнит меня этой страстью, но он прав: после него — это самое дорогое, что у меня есть на свете.

— Самое дорогое? — повторила озадаченная Сильвия. — А твоя невеста?

— Ну, конечно, Гильдур составляет исключение, это само собой разумеется. Однако мы очень удачно попали сюда сегодня, вид чудесный. Когда я был здесь в последний раз, полночное солнце скрывалось в облаках, и весь север был затянут туманом; сегодня воздух совершенно прозрачный.

Быстрый переход в разговоре, вероятно, должен был сгладить впечатление от его неосторожных слов. Удалось ли это — оставалось неразрешенным вопросом, потому что Сильвия ничего не ответила; казалось, все ее внимание было сосредоточено на ландшафте, действительно отличавшемся поразительной красотой.

Черно-серые изорванные скалы Нордкапа с острыми выступами, мрачные и грозные, были облиты ярким светом; громадная стена отвесно спускалась в Ледовитый океан, плескавшийся у ее подошвы; по всей его поверхности, насколько охватывал взор, катились темно-синие валы с ослепительно-белой пеной на гребнях, похожие на табуны вздыбившихся коней с развевающимися белыми гривами, которые мчались с дикой яростью на штурм упрямых скал и разбивались об них; но все новые табуны поднимались из океана и бросались вперед. Глухой гул несся к небу.

Это была картина мрачного величия пустыни, а пробегавшее по ней ледяное дыхание севера делало краски холодными и безжизненными. Только на горизонте, где стояло солнце, и небо, и море они пламенели и жили. Солнце как будто касалось самой воды, но не погружалось в нее и не потухало. Оно парило в воздухе огромным пурпурно-огненным шаром, и волны, окрашенные его лучами, отливали красным цветом. Несколько выше тянулась гряда белых облаков со сверкающими краями, как будто посреди океанской пустыни выплыл далекий остров.

Бернгард и Сильвия стояли молча, погруженные в созерцание этой картины. Наконец девушка обернулась, бросила взгляд в сторону трех мужчин, смотревших в подзорные трубы, и быстро и тихо проговорила:

— Бернгард, мне надо спросить у тебя об одной вещи.

— Пожалуйста. Я к твоим услугам.

— Что хотел сказать Альфред своими странными намеками, когда говорил о смерти твоего отца? Он упоминал о каком-то решении.

— Спроси его сама! Я не понял его; ты ведь слышала.

— Ты не хотел понять его и не сказал, где умер твой отец, но я это знаю. Когда мы с тобой стояли у рунного камня, у тебя вырвалось слово, которое и тогда уже неприятно поразило меня, хотя я и не поняла его. Ты сказал: «Здесь погиб мой отец!» «Погиб!» Что это значит?

Бернгард не ответил; он не мог больше лгать, но его губы сжались, точно боялись произнести роковое слово, а на лице, как и тогда, выразилось сдержанное страдание.

— Ты не хочешь говорить? — продолжала Сильвия, — но ведь я тоже Гоэнфельс, и, хотя твой отец отрекся от нас, все-таки в нас течет одна кровь! Бернгард, ради Бога, скажи, как он умер?

В ее голосе слышалось полное страха желание узнать истину, предчувствие чего-то страшного, что скрывали от нее столько времени и что, тем не менее, теперь нашло к ней дорогу. Бернгард почувствовал, что больше не может молчать, и сказал отрывисто и хрипло:

— Он застрелился.

— Всемогущий Боже! — вздрогнула Сильвия.

— Теперь ты знаешь… не мучь же меня больше! — проговорил он с усилием и порывисто отвернулся. — Ты должна понимать, что для меня это пытка.

Она действительно понимала это, и прошло несколько минут, прежде, чем она проговорила:

— От кого же ты узнал это?

— От твоего отца в первый день приезда в Гунтерсберг.

— Тогда? Но ведь ты был тогда еще ребенком!

— Да, и обычно таких вещей детям не говорят; по крайней мере, Гаральд Торвик не сделал этого. У сурового, угрюмого парня не хватило духу сказать мне правду; он оставил меня в уверенности, что это был несчастный случай. Открыл мне глаза дядя Бернгард.

— Зачем же? Чего он хотел достичь этим?

— Подчинить меня своей воле! Должно быть, это было тогда нелегко. Меня привезли в Германию как пленника, и я грозил, что убегу, если меня не отпустят добровольно. Меня так безумно тянуло в Рансдаль с его скалами и морем, меня томила отчаянная тоска по отцу, который был для меня всем. Мне казалось, что он опять будет со мной, если я вернусь, и я хотел вернуться во что бы то ни стало. Дядя Бернгард знал это и прибег к радикальному средству: он сказал мне все, не щадя меня. Я узнал, что отец ушел от меня добровольно, бросил меня на полный произвол людей, которых так глубоко ненавидел; он и меня научил их ненавидеть.