Эйвери лежал на спине, закинув руки за голову.

За то, что было когда-то его головой.

Теперь это было лишь кровавое месиво из волос и осколков костей. О прежнем Эйвери напоминали лишь глаза — зеленоватые щелки, похожие на глаза дохлой кошки.

Стивен рухнул на подушку из вереска, чувствуя, как уходит, мерцая из темноты прошлого, его детство. Сознание того, что он больше не ребенок, обожгло его до слез. Он знал теперь, что капало с вездеходных колес, знал, отчего так потемнели веснушки у Льюисова отца.

Багровое небо скачками проносилось над головой. Врачи несли его к машине.

Стивен хотел спросить, как там бабушка, но говорить не было сил. Он понимал только, что она пришла на плато вместе с остальными и там с ней что-то произошло.

Из-за него.

От этой мысли глаза снова заволокло красной пеленой, и все завертелось, как в калейдоскопе.

Он думал, этот день и без того достаточно ужасен. Но мало того, что он чуть не умер, — вдобавок что-то случилось и с бабушкой.

Из-за него. Из-за его плана. Из-за ловушки, которую он придумал. Из-за его прекрасных писем. «На коробке было написано, что это филе». Потому что он оказался мальчишкой, а не мужчиной; настоящий мужчина все сделал бы по-другому. Сделал бы как надо.

Их погрузили в одну машину «скорой помощи». Мать сжала его руку, сказала, что сейчас вернется, и пропала.

Стивен видел, что на бабушке кислородная маска, но такая же маска была на нем самом, так что это ничего не значило. Не давало никакой подсказки.

«Ба», — шепнул он одними губами, но опухшее горло по-прежнему не выпустило ни звука.

«Бабушка».

Вглядываться сквозь красную пелену было трудно, и Стивен оставил эти попытки. Он закрыл глаза и снова провалился в беспамятство, почувствовав напоследок, что его все еще тошнит от бутербродов Эйвери.

42

Стивен лежал в кровати дяди Билли и смотрел, как бабушка вяжет.

Его переселили сюда, чтобы он отдохнул от Дэйви, а еще потому, что Стивен плакал и бился по ночам, и младший брат потом целый день куксился.

Занавески раздвинули, и в комнате стало на удивление светло — даже сейчас, несмотря на дождь, носимый по двору неожиданными в эту пору ветрами.

С кровати комната казалась совсем другой. Теперь, когда из-под голубого одеяла дяди Билли выглядывали ноги Стивена, она превратилась в нормальную мальчишескую комнату, точно с нее наконец сняли заклятие. Стивену было здесь спокойно и на удивление уютно.

Космическую станцию задвинули под стул, чтобы она не мешала носить в комнату книжки, теплый суп и витаминный напиток.

Фотография Билли переместилась куда-то на край ночного столика, вытесненная вещами Стивена: полудюжиной бутылочек с лекарствами, стаканом с торчащей соломинкой, коробкой молочного шоколада — объектом регулярного паломничества Дэйви — и стопкой открыток с пожеланиями скорейшего выздоровления.

И еще кое-что в этой комнате имело отношение к Стивену. Об этом знал он один. По ночам, когда мать, бабушка и Дэйви отправлялись спать, Стивен переворачивался на бок и острием компаса аккуратно выцарапывал на стене за краем кровати свое имя. Он знал, что поступает нехорошо и Летти, обнаружив надпись, наверняка разозлится. Но он решил никогда больше не выходить из дома — этого или какого угодно, — не оставив хоть какой-то метки, знака того, что и он жил и понял, сколь эфемерна природа жизни.

Все должны оставлять знаки.

Стивен вернулся в мыслях к своему последнему посланию — открытке с изображением цветочного горшка, лопаты и садовых перчаток.

Стивену очень хотелось приписать «С любовью», но он передумал — чтобы не смущать дядю Джуда. Чтобы не смущаться самому.

Летти забрала письмо и отправила, и теперь Стивен жалел, что все-таки не приписал.

Впрочем, и так получилось неплохо.

Стивен отвел взгляд от окна.

Бабушка сидела в кресле в изножье кровати и неторопливо вязала. Время от времени она останавливалась, чтобы размять искривленные артритом узловатые пальцы. Стивен поморгал, но ничего не сказал.

Она все-таки настояла на своем. Бабушка перевязывала его любимые носки. Еще в больнице она потребовала, чтобы Летти принесла ей эти носки, и упрямо распускала старые изорванные стопы, и к возвращению домой от них остались лишь резинки с кружевной бахромой петель по краю.

— Какого цвета хочешь? — спросила она.

Стивен тогда задумчиво откинулся на подушку дяди Билли, посмотрел на шарф «Манчестер Сити» и ответил:

— Голубые.

Пока бабушка проглаживала носки, Стивен перебрался на диван. Отказавшись от помощи, она притащила гладильную доску к своему обычному месту у окна и теперь водила по носкам утюгом через коричневую оберточную бумагу — чтобы шерсть не стала блестящей.

Стивен видел, как по улице прохаживаются капюшонники — руки в карманах, плечи ссутулены, капюшоны скрывают лица от наконец-то вернувшегося в Эксмур солнца. Они медленно волочили ноги, косились на дом, но ближе не подходили. Стивен подозревал, что больше и не подойдут.

Теперь все иначе.

Льюис рассказал ему, как они все примчались на плато. Впереди бежали мужчины, от них старалась не отставать перепуганная Летти в голубом халате и наспех завязанных кроссовках, а позади всех задыхалась бабушка, катя по вереску свою тележку, цепляясь то за нее — иначе уже раз десять бы упала, — то за крепкое плечо Льюиса — вон, гляди, до сих пор синяк!

Первым примчался отец Льюиса… но с этого момента показания друга становились на удивление схематичными. Льюис мог лишь сказать, что взрослые оторвали Эйвери от Стивена, а потом он отвернулся и ничего не видел. Впрочем, до Стивена уже дошли слухи о том, что отца Льюиса выпустили из полицейского участка без предъявления обвинения и что в «Красном льве» ему теперь всегда хватает одной стопки.

Зато Льюис помнил, как бабушка увидела Стивена с зеленым свитером на шее и кровавыми глазами, будто в «Джиперс Криперс». И как она сначала осела, а потом упала в розовые заросли, и как все взрослые — они-то уже поняли, что со Стивеном все в порядке, — бросились ей на помощь. И тогда-то отец Льюиса показал себя настоящим героем — хотя Стивену смутно помнилась совсем другая картинка: отец Льюиса, застывший в стороне, в то время как все остальные суетятся вокруг бабушки.

Стивен не стал спорить. Льюис заслужил свою горбушку.

Пока узловатые бабушкины руки покачивались над носками, Стивен раздумывал о том, куда делись вездеходные колеса. Может, их отдадут назад? Там, на плато, полиция сложила все в пакеты: и колеса, и разбитую окровавленную тележку, и лопату, и зеленый свитер, и самого Эйвери.

Стивен машинально потрогал припухшее горло — оно все еще болело, и потому мороженого и желе давали сколько влезет. И Стивену, и Льюису, разумеется.

Потрогал — и задрожал, несмотря на летнее солнце и включенное отопление. Он вдруг почувствовал себя в роли убийцы. Тонкая кожа под пальцами, хрящи и ямки, пульсирующая артерия. Какое все мягкое, хрупкое. Нажать посильнее, не задумываясь, — и сломается. Легко.

Стивен не впервые за эти две недели представлял себя на месте убийцы. Он много думал о Черных Землях. О дяде Билли.

О зарослях белого вереска.

Там, на вереске, сидел, поджидая их, Эйвери.

Он гнал Стивена наверх, на холм, и приказывал встать на колени. «На колени!»

Стивена затрясло.

— Холодно? — Бабушка пристально посмотрела на него.

Стивен поплотнее завернулся в перенесенное с кровати пуховое одеяло и помотал головой.

Бабушка поставила утюг на металлическую подставку и убрала коричневую бумагу.

— Держи.

Стивен сел на диване и взял носки в руки. Его старые любимые носки — как новенькие. Лучше всяких новых.

Он натянул их и покачал небесно-голубыми, во славу «Манчестер Сити», пальцами.