— Я не могу быть отцом.

— Глупышка.

— Но прежде всего ты должен дебютировать.

Я занимаюсь, и, чем ближе июнь, тем чаще я посещаю Сельму Люнге. Она не знает ни того, что мы поженились, ни того, что мы ждем ребенка. Так лучше. Я чувствую, что Сельма Люнге нуждается в этих уроках больше, чем я. Не все, кого она пригласила, приедут на концерт и на семинар. Не приедет Булез. Не приедет Поллини. Других я почти не знаю. Но В. Гуде убеждает меня, что торжества и праздник состоятся независимо ни от чего.

Я занимаюсь с чувством, что скоро произойдет нечто значительное, что ребенок, который родится, может быть похож и на Марианне, и на Аню. Из-за этого я меньше нервничаю перед концертом. Держу все в себе. Мне следует быть осторожным, чтобы мое исполнение не стало скучным и неинтересным, чтобы, в конце концов, моя игра не стала механической.

Однажды Марианне приносит мне новую пластинку Джони Митчелл — «Blue». Она взволнована, как школьница.

— Смотри! — говорит она, даже подпрыгивая от нетерпения. — Десять новых песен!

В тот же вечер мы первый раз слушаем «All I Want». Слушаем «Му Old Man», «Little Green», «Carey» и «Blue». Слушаем «California», «This Flight Tonight» и «River».

Последняя песня особенно волнует Марианне. «Река», думаю я. Она материализуется в стольких формах. В версии Джони Митчелл — это не только мелодия. Это еще и текст. «Oh I wish I had a river, I could skate away on». [16]

Марианне вскакивает с дивана и подходит к проигрывателю.

— Я не могу больше слушать, — бросает она.

Я не смею спросить, почему. Знаю только, что «А Case of You» и «The Last Time I Saw Richard» она еще не слышала.

С тех пор мы перестаем вместе слушать музыку. Она много работает, стараясь, чтобы перед концертом я подольше оставался дома один. По вечерам мы иногда сидим и болтаем, и я замечаю, что я тоже устал от музыки. Семь часов, что я провожу за роялем Ани, больше чем достаточно.

Подготовка к судному дню

Наступает июнь. Этот июнь особенный, не такой, как раньше. Июнь с Марианне. Июнь, когда состоится мой первый фортепианный концерт в Ауле. Июнь 1971 года, который будет лишь раз в истории и никогда не повторится.

Сельма Люнге стала особенно строга. Она требует ускорять темп, чтобы проверить, выдержит ли это моя техника. Особенно придирчиво она проверяет последнюю часть сонаты Прокофьева, в которой слышатся пулеметные очереди и бомбардировки, равных которым нет ни в одном музыкальном произведении.

— Зачем людям рок-н-ролл, когда есть это? — спрашивает она и самодовольно улыбается, уверенная, что сказала что-то смешное.

Но я вижу, что нервы у нее напряжены до предела. Даже Турфинн Люнге перестал хихикать. Теперь он говорит шепотом, когда я прихожу через день в назначенное время.

— Наконец-то, — шепчет он, прикладывая палец к губам. — Она ждет тебя в гостиной.

Потом он на цыпочках идет и распахивает передо мной дверь.

В предпоследний урок перед концертом, в субботу, 5 июня, Сельма Люнге нервничает больше, чем обычно. Меня заражает ее нервозность. У меня возникает чувство, что у меня многое может не получиться. Я говорю ей об этом.

— Да, и нам надо об этом поговорить. Вспомни концерт Горовица в Карнеги-холл.

— У меня есть этот концерт, Катрине подарила мне пластинку на день рождения.

— Все ждали Горовица после годового отсутствия. Все знали, что у него было нервное расстройство. Все мечтали снова увидеть его на сцене. И что он первое сделал на этом концерте?

— Допустил ошибку, — говорю я.

— Вот именно! Ужасную ошибку в первой фразе «Токкаты, адажио и фуги» Баха в транскрипции для рояля Бузони. Попробуй поставить себя на его место, понять, что он чувствовал. Представь себе, что чувствует упавший финалист, претендующий на олимпийское золото в фигурном катании. Так опозориться, неважно в какой области, продемонстрировать всему миру свою несостоятельность! Представь себе, что ты, как Аня, вдруг перестаешь играть. А она к тому же играла с Филармоническим оркестром. И дирижер, этот недотепа, допустил непозволительную ошибку, вернувшись в партитуре немного назад вместо того, чтобы, наоборот, перепрыгнуть вперед через несколько тактов. Помни об этом, Аксель. Я уже говорила тебе, но должна сказать яснее: ты должен отработать все места.Теперь, в эти последние дни, ты должен по два часа упражняться в том, чтобы вдруг перестать играть. А потом заиграть снова. Если у тебя это получится, ты будешь думать: где у меня следующее место? С чего я должен снова начать играть?

Когда Сельма так говорит, я начинаю нервничать, хотя с тех пор, как она сказала мне, какие произведения я буду играть, я все время упражнялся с этими местами. Но теперь, перед самым концертом, я как будто больше, чем раньше, может быть, потому, что Марианне так действует на мои чувства, могу живо представить себе, каково это — потерять память, сидя на сцене, быть Аней Скууг в ту минуту, когда ты понял, что произведение пропало, что обратного хода нет, что надо опустить занавес из чистого милосердия и отделить тебя от публики.

Я отрабатываю «места». Бросаю и снова начинаю играть те вещи, которые буду исполнять на концерте. Меня беспокоит, что временами на меня нападает бессилие и я начинаю дрожать. Что это, приступы страха? Неужели такое может со мной случиться и на концерте?

Вечером, когда Марианне приходит домой, я объясняю ей, что со мной происходит, и она пугается.

— Ты переутомился, — говорит она. — Может, я тоже в этом виновата. У тебя в последнее время из-за меня было столько забот.

— Ты только придаешь мне силы.

Но по ее лицу я вижу, что она мне не верит, что она встревожена.

— Может, нам лучше спать каждому в своей комнате? — спрашивает она.

— И думать не смей об этом, — говорю я.

Ночью она со мной, как в прежние времена. Мы по-прежнему ведем себя как дети, несдержанные, не знающие границ. Но в мыслях моих что-то изменилось, появилась серьезность. Я трогаю ее живот. Он стал немного больше. В нем что-то есть. В такие минуты мы просто лежим рядом, гладим друг друга по волосам, целуем в щеку.

В понедельник перед концертом я последний раз иду к Сельме Люнге. Она строга и серьезна, словно хочет подготовить меня к нервному потрясению, которое мне предстоит пережить через два дня. Говорит, что первые из ее друзей уже приехали, они остановились в «Гранде». Она будет обедать с ними вечером накануне концерта. Говорит, что известный журналист из «Frankfurter Allgemeine Zeitung» тоже будет присутствовать в Ауле. Так же как и один знаменитый импресарио из Лондона. Все это ее друзья. Она им меня расхвалила. Теперь дело за мной.

Я играю для нее всю программу, с паузами и вообще как полагается. Она сидит в своем кресле, слушает, отмечая каждую мелочь.

Потом я чувствую, что все прошло хорошо.

— Ты сумел сыграть весь концерт только с одной ошибкой, — говорит она. — Это прекрасно. Но помни, что одна ошибка для тебя не катастрофа. Если ты не утратишь уверенность в себе, можешь сделать даже несколько ошибок. Помни, уверенность в себе — самое важное. Надо быть сильным.

Я слушаю ее.

— Я сильный, — говорю я.

Потом приходят журналисты. Сельма говорила мне о них, но я забыл об этом. В гостиной Сельмы Люнге происходит что-то вроде пресс-конференции. Все знают, что мой дебют совпадает с ее днем рождения. Все знают о знаменитостях, которые приедут из Европы, о семинаре в Бергене. Это будет, так сказать, двойной портрет. Учитель и ученик. Мы с Сельмой льстиво отзываемся друг о друге. Она рассказывает о своем прошлом, о том, что привело ее в Норвегию. Я рассказываю о том, что привело меня к Сельме Люнге. О том, что она, попросту говоря, самый лучший педагог. После этого мы с нею становимся рядом возле ее «Бёзендорфера», и нас фотографируют.